Наши светские дамы охотно идут на другие операции, только противоположного значения. Клянусь вам, что, когда плод будет рожден, ― вы получите свободу.
Я медленно поднимаю руку к уровню потайной дверцы и направляю дуло браунинга сквозь решетки этого окошечка... Нет, так я не хочу! Стоя лицом к лицу с ним хочу я размозжить этот чудовищный череп, чтобы перед зарядом свинца бросить ему в лицо всю свою ненависть. И широким размахом я открываю дверь...
Два крика!.. Крик безумной радости, и крик ярости... а затем ― тяжелые тиски сдавливают мой затылок... непобедимый паралич связывает все мои члены... Глаза! Я забыл про глаза гнома!..
― Я ведь знала, Жан мой, Жан, я это знала!.. Пусть он теперь уничтожит нас, пусть он убьет нас!.. Теперь это для меня все равно, ведь я умру в твоих объятиях!
Мало-помалу головокружительный вихрь моих мыслей утихает, и я снова начинаю видеть и понимать. Гном, как зверь в клетке, мерит шагами плиты обширного и низкого подвала. Он говорит, и слова его раздаются в моих ушах, но, чтобы понять их, мне надо сперва сделать усилие. Когда наконец я начинаю понимать эти слова, то смысл их ошеломляет меня! В голосе его нет ни ярости, ни ненависти, в нем нет даже и гнева, но только нетерпеливое возмущение:
― Неслыханно... вот слово, которое я искал: неслыханно! Ваше вторжение в мои дела, ваше презрение к пунктам нашего договора ― неслыханны, непонятны! И это началось не сегодня... Разве я вас обделил при разделе сокровища?.. Нет!.. Разве я не хранил все время желательное вам снисхождение и благосклонность, делая вид, что не замечаю первого же нарушения вами наших условий? Договор гласит точно:
«Господину Кодру ― все результаты, приобретения, или открытия научного рода».
Научного рода! Это сказано ясно. Вы не можете противопоставить этому даже добавочный пункт, внесенный по желанию господина Гартога:
«В том случае, если один и тот же предмет одновременно будет иметь ценность и научную, и денежную...».
Откуда же заключаете вы, что интересующий нас предмет имеет денежную ценность? А если имеет, то отчего же не ждете вы соответственного решения судебного трибунала, который и определит причитающуюся вам за этот предмет часть суммы?.. Я всецело готов подчиниться такому решению. Но на что это похоже, спрашиваю я вас, ― вмешиваться с револьвером в руке и с проклятиями на языке в мои научные изыскания? Точно паровоз, вламывающийся в Институт научных изысканий!
Он поднимает, случайно наступив на него, револьвер, который от одного его взгляда выпал из моей руки.
― Заряжен! ― продолжает он с возрастающим раздражением. ― Он был заряжен, честное мое слово! Но, милейший мой, ведь он мог выстрелить! Разве вы не читали в газетах о частых несчастных случаях, иногда со смертельным исходом, которые бывают следствием подобного рода штук?.. А если бы вы меня убили? Славное дело, нечего сказать!.. Знаете ли, я не хочу вас обижать, но вы решительно действуете на мои нервы!
― Господня Кодр... я хотел убить вас, это правда... у меня только одно извинение: я ее люблю. Она для меня ― единственная радость в мире. Возьмите всю мою долю сокровища и отдайте мне Эдидею.
На этот раз гном решительно вышел из терпения.
― Нет! ― щелкнул он сухими своими пальцами. ― Этот человек никогда не поймет! На что же мне тюки ваших банковых билетов, раз мне нечего делать и с моими? Какую помощь могут они принести науке? Какой свет могут пролить они на тот специальный вопрос, который теперь занимает меня?..
― Я люблю ее, доктор!
― Ах, как скучно объяснять глухому! Какое отношение имеет ко всему этому ваша любовь? Разве вы антропоид? Даже не антропоид! В таком случае спрашиваю вас: какое же содействие можете вы оказать мне в моем опыте?.. Послушайте, молодой человек: я со всевозможным снисхождением относился ко всем вашим слабостям; щадя ваши вздорные предрассудки, я позаботился, чтобы молодая особа в усыпленном состоянии была взята тайно от вас и во время вашего отсутствия; я подвергался при этом опасности от разоренного жреца; я позаботился и о том, чтобы товарищи ваши также не знали об этом похищении, и тем избавил их от нескромного разглашения тайны; чтобы иметь возможность сделать это, я должен был щедро оплатить капитана парусника и, с риском испортить этот драгоценный образчик, должен был погружать и выгружать его в ящике. В точение всего переезда я должен был запереться в собственной каюте, чтобы непрестанно наблюдать за пленницей; я был настолько внимателен к вам, почти отечески внимателен ― потому что, по существу, вы мне были симпатичны, несмотря на вашу чрезмерную чувствительность, а может быть, и благодаря ей, ― настолько внимателен, что придумал настоящую театральную сцену, которая позволила бы вам поверить в ее смерть и тем самым давала вам возможность постепенно обратить печаль в забвение. Вы согласитесь, что все это стоило мне времени, забот и денег, и все это с одной только целью ― не раздражать ваши нежные нервы, в то время как я был в своем праве. И вот как вы благодарите меня за это?..
Надо ли мне еще раз говорить вам о мудром отношении к делу? Попробуйте хоть на минуту избавиться от этого безрассудного упрямства, которое притягивает ваши глаза на предмет ваших желаний: кажется, именно так следует научно определить любовь? Попробуйте сделать это, и что же вы увидите тогда более привлекательного в этой юной дикарке, чем в большинстве из наших француженок? Она говорит по-французски, и говорит очень правильно, согласен. Но если бы вы не припутали сюда эту любовь, то чем бы эта дикарка была более привлекательна для вас, чем все другие океанийские девушки, с которыми мимолетно проводят ночи во время остановок на Таити? Подумали ли вы об этом? Подумайте.
Ну, полно, Гедик, на этот раз забудем об этом случае, но больше не возвращайтесь сюда. Уходите!
Эта старая макака, переполненная абстрактными знаниями, по-видимому, решительно нуждается в конкретном уроке земных наших чувств:
― Дай мне твои уста, Эдидея!..
Когда уста наши оторвались друг от друга, гном смотрел на нас с разинутым ртом. Широко открытые глаза его выражали такое полнейшее непонимание, такой разброд мыслей, такое крушение всякой номенклатуры и всякого научного определения поцелуя, объятия, любовного трепета, что мы не могли удержать искреннего взрыва смеха.
― Прекрасно! ― с досадою сказал доктор. ― Теперь надо мной смеются, высмеивают меня. И это единственный результат моих убеждений?.. Тогда попробуем другое средство!
Я уже не смеюсь! Я уже чувствую на своих глазах тяжелый, властный взгляд его зеленых зрачков...
― Но смотри на него, Эдидея! Избегай его взгляда, закрой глаза!
― Зачем? ― сказала Эдидея. ― Ведь мог же он недавно читать мои мысли, хотя глаза мои были закрыты. Больше он не может этого, потому что я этого больше не хочу. Для этого достаточно хотеть сильнее, чем хочет он!
Хотеть сильнее, чем хочет он!.. Тяжелые тиски на моем затылке разжимаются, и я чувствую, как мысли мои мчатся и сталкиваются, точно льдины во время ледохода... Хотеть сильнее, чем хочет он... Я хочу!.. Я хочу!.. Непреодолимый поток, увлекавший мои мысли, замедляется; вихрь, кружившийся в моем мозгу, успокаивается... Ради Эдидеи... я хочу!.. Я хочу!.. Разрозненные мысли мои снова собираются... Я хочу!.. Тиски все слабеют, слабеют... Я хочу!.. Тают, исчезают, освобождают меня... Я хочу!.. И, наконец, я устремляю победителем свои глаза в глаза гнома. Я не догадался тогда пожелать: я больше не хочу, сударь, чтобы вы хотели то, чего я не хочу!..
Гном подобрался точно для прыжка; он ― точно таран, готовый ринуться; с чудовищного лба ручьями течет пот, жилы налились, как струны, и он истощает себя, посылая на нас недействующие волны, потрясая обезьяноподобными руками и тщетно посылая на нас флюид напряжения мысли. Я чувствую удары этого флюида о мои напряженные нервы, но они только трепещут, а не рвутся.
