странная процессия. Впереди всех выступал оборванный пеон, неся усыпанную цветами ветку какого-то дерева. За ним другой пеон нес на голове небольшой ящик, похожий на гроб, покрытый синими, красными и серебряными полосами. Дальше четверо мужчин несли нечто вроде балдахина, сшитого из разноцветных тряпок. Под этим балдахином шла женщина, голова и грудь которой были скрыты балдахином, а на нем лежало тело босоногой девочки, маленькие ручки были скрещены на груди. Волосы покойницы были украшены венком из бумажных цветов, и все ее тело было засыпано этими цветами. Шествие замыкал арфист, игравший популярный вальс «Recuerdos de Du rango».[46] Погребальное шествие медленно подвигалось вперед и, миновав открытую площадку возле Каса-Гранде, где игроки в мяч и не подумали прервать игры, направилось к кладбищу.
– Тьфу! – злобно сплюнул Хулиан Рейес – Это же надругательство над усопшими!
На закате пустыия пылала огнем. Мы проезжали по безмолвной, волшебной земле, чем-то похожей на подводное царство. Вокруг высились огромные кактусы, залитые красным, голубым, пурпуровым и желтым светом, напоминая кораллы на дне океана. Позади нас на западе, в облаке золотистой пыли, катилась наша карета, словно колесница пророка Илии… На востоке под темным небом, на котором уже загорелись звезды, виднелись гребни гор; за ними лежала Ла-Кадена – аванпост мадеристской армии. Это была земля, которую можно было любить, за которую можно было сражаться. Эскадронные певцы затянули вдруг бесконечную песню «Бой быков», в которой федеральные полководцы сравниваются с быками, мадеристские генералы – с тореадорами, и, глядя на этих веселых, милых, простых ребят, готовых отдать за революцию все, вплоть до жизни, я невольно вспомнил ту небольшую речь, которую произнес Вилья перед иностранцами, покидавшими Чиуауа в первом поезде для беженцев.
– Я вам сообщу последние новости, – сказал Вилья, – и прошу передать их всем у себя на родине. В Мексике больше не будет дворцов. Лепешки бедняков лучше хлеба богачей. Поезжайте!..
Было уже поздно, около полуночи, когда на каменистой дороге между высокими горами у нашей кареты сломалась ось. Я остановился, чтобы достать свое одеяло; когда я опять двинулся дальше, comapaneros уже скрылись за изгибом дороги. Я знал, что Ла-Кадена была где-то поблизости. Каждую минуту из кустов чапарраля мог вынырнуть часовой. Примерно с милю я спускался по крутой дороге, которая в большей своей части была руслом пересохшей речки, извивавшейся среди высоких гор. Царил глубокий мрак, на небе не было ни звездочки, и веяло ледяным холодом. Наконец горы кончились, дальше расстилалась широкая равнина, за которой я с трудом разглядел крутые отроги Кадены и горный проход, который предстояло охранять эскадрону. В каких-нибудь пяти милях от этого прохода был расположен город Мапими, где находились тысяча двести федералистов. Но асиенда все еще была скрыта за возвышенностью.
Я увидел ее, когда подъехал уже совсем вплотную, – маячившие во мраке белые постройки на другой стороне глубокого оврага. И тем не менее я все еще не встретил ни одного часового. «Странно, – подумал я. – Они тут, по-видимому, не очень бдительны». Я нырнул в овраг и перебрался на другую сторону. В одном из залов Каса-Гранде виден был свет, и оттуда доносились звуки музыки. Подойдя ближе и заглянув в дверь, я увидел неутомимого Сабаса, кружившегося в хоте, а с ним – Исидро Амайо и Хосе Валиенте. Опять baile! Как раз в эту минуту на пороге освещенного входа показался человек с винтовкой в руках.
– Quien vive? – лениво крикнул он.
– Мадеро! – прокричал я в ответ.
– Да не коснется его смерть! – ответил часовой и вернулся в зал…
Глава VII
Аванпост революции
В Ла Кадене, авангарде мадеристской армии на западе, нас было сто пятьдесят человек. На нашей обязанности лежало охранять горный проход, Пуэрта-де-ла-Кадена; но войска были расквартированы в асиенде, в десяти милях от прохода. Асиенда стояла на небольшом плоскогорье, по Одну сторону которого был глубокий овраг; на дне этого оврага, на протяжении примерно ста ярдов, выходила на поверхность подземная речка и затем опять исчезала. Кругом расстилалась угрюмая пустыня – высохшие русла речек и заросли чапарраля, кактусов и испанского штыка.
Прямо на восток лежал горный проход Пуэрта, пробивший высокую горную цепь, которая, наполовину заслонив небо, уходила в бесконечность на север и на юг, вся в огромных складках, словно одеяло великана. Пустыня поднималась до самого прохода, а за ним была видна лишь яростная синева безоблачного мексиканского неба. Но с Пуэрты открывался вид па Piano de los Gigantes[47] – так испанцы назвали огромную безводную равнину, прорезанную невысокими горными кряжами и тянувшуюся миль на пятьдесят. Примерно в шести милях от прохода виднелись низкие серые домики Мапими. Там находился неприятель – тысяча двести colorados, [48] или федеральных нерегулярных войск, которыми командовал недоброй славы полковник Аргумедо. Colorados – бандиты, устроившие переворот генерала Ороско. Назвали их так потому, что у них был красный флаг, а их руки были к тому же красны от крови. Они ураганом пронеслись по Северной Мексике, грабя бедноту, отмечая свой путь поджогами и убийствами. В Чиуауа они срезали подошвы на ногах одному бедняку и гнали его по пустыне несколько миль, пока он не умер. И я видел городок, в котором после налета colorados из четырех тысяч населения в живых осталось всего пять человек. Когда Вилья взял Торреон, его солдаты не давали пощады colorados, их всех до одного расстреляли.
В первый же день нашего прибытия в Ла-Кадену мы встретились с конным разъездом colorados – их было двенадцать человек. Двадцать пять наших кавалеристов охраняли проход. Они захватили одного Colorado, отобрали у него лошадь, винтовку и раздели его донага. Затем приказали ему бежать между кустами чапарраля и кактусами, посылая ему вслед пули. Наконец Хуан Санчес положил его на месте и получил винтовку убитого, которую подарил мне. Colorado был оставлен на съедение огромным мексиканским грифам, весь день лениво кружащимся над пустыней.
В тот же день мой compadre капитан Лонгинос Терека, кавалерист Хуан Валехо и я, попросив у полковника карету, отправились на маленькое пыльное ранчо Брукилья, принадлежащее родителям Лонгиноса. Ранчо это было расположено в пяти милях на север, где из небольшого мелового холма каким-то чудом бил подземный ключ. Старик Терека оказался седовласым пеоном, обутым в сандалии. Когда-то он был крепостным богатого асиендадо, но многие годы невообразимо тяжелого труда сделали его независимым владельцем маленького ранчо, что случалось в Мексике очень редко. У него было десятеро детей – кроткие смуглые дочери и сыновья, чем-то напоминавшие батраков на фермах Новой Англии. И еще одна дочь умерла.
Члены семейства Терека показались мне гордыми, уважающими себя и добросердечными людьми. Лонгинос сказал:
– Это мой любимый друг и брат Хуан Рид.
Старик и его жена крепко обняли меня и принялись хлопать по спине – мексиканская манера выражать нежность и любовь.
– Моя семья ничем не обязана революции, – гордо сказал Гино. – Другие брали деньги, лошадей, фургоны. Армейские jefes[49] разбогатели, захватывая имущество на больших асиендах. А Гереки все отдали мадеристам, не взяв себе ничего, только вот я получил чин.
Однако старик сердито проворчал, показывая мне лассо из конского волоса:
– Три года назад у меня было четыре таких riatas. А теперь осталось одно. Одно забрали colorados, другое – солдаты Урбины, а третье – Хосе Браво… Какая разница, кто тебя грабит?
Но он говорил не вполне серьезно. Он очень гордился своим младшим сыном, храбрейшим офицером в армии.
Мы сидели в большой глинобитной хижине, ели вкуснейший сыр и лепешки со свежим козьим маслом. Глухая старуха мать громко извинялась за столь скудное угощение, а ее воинственный сын рассказывал свою эпопею – девятидневное сражение под Торреоном.
– Мы подошли так близко к неприятелю, – повествовал он, – что нам порохом обжигало лица. Стрелять было уже нельзя, и мы пустили в ход приклады…
Внезапно громко залаяли все собаки. Мы вскочили на ноги. В то время в Ла-Кадене можно было ожидать всего. К хижине подскакал мальчуган, крикнул, что colorados занимают проход, и помчался дальше.
Лонгипос закричал, чтобы мулов запрягали в карету. Вся семья яростно взялась за дело, и через пять минут Лонгинос, упав на одно колено и поцеловав руку отцу, вскочил в карету, и мы понеслись.
