соседними с помощью поразительной сети живых волокон. По нейросети постоянно передается огромное число моторных и сенсорных данных. И все же восхищение устройством мозга присуще только нам, представителям Запада. Египтяне относились к нему без особого почтения: после смерти человека его разжижали и откачивали, хотя все остальные органы тела подвергали мумификации.
В тот день в нашей лаборатории живо обсуждался один вопрос: ограничивается ли человеческое сознание мозгом либо, если на то пошло, телом. Я знал, что если бы человеческий мозг был достаточно прост для понимания, то слишком просто устроенным оказалось бы и наше мышление — и тогда мы не смогли бы постичь собственный мозг. Срезы мозговой ткани изучались самым тщательным образом, но разум продолжал ускользать. Чем больше я узнавал о мозге, тем острее сознавал сложность работы мышления.
Я верил и в то, что роду человеческому удалось выживать на протяжении долгих миллионов лет до возникновения современной медицины, поскольку тело и разум прекрасно знали пути к крепкому здоровью. Люди продолжали жить после глубоких ран, в которые попадала инфекция, и переломов, полученных при падении в овраги. Вплоть до пятидесятилетнего возраста ходить к врачу было опаснее, чем оставаться дома, положившись на силы тела и разума. К началу двадцатого века медицина преуспела только в сфере диагностики. Ей остро недоставало методов лечения, действенных лекарств и опыта хирургических вмешательств, которые были разработаны лишь в период Второй Мировой. Пенициллин, первый настоящий антибиотик, начали применять только в 1940 году. Глядя на то, в каком плачевном состоянии пребывала медицина до середины этого столетия, начинаешь поражаться, как нашим предкам удавалось оставаться здоровыми на протяжении минувших тысячелетий? Быть может, коренным культурам известно о разуме и теле нечто очень древнее, то, о чем мы давно позабыли и ныне пытаемся воссоздать в своих лабораториях?
Сейчас понятие психосоматических заболеваний стало привычным, но первоначально их связывали только с ипохондрией («все это только в голове»).
Однако позже исследования показали достоверность влияния мышления на тело. В определенном смысле, все мы с самого раннего возраста становимся виртуозами психосоматического самовнушения. Когда мне не хотелось идти в школу, я за считанные минуты вызывал у себя все симптомы простуды. И все же психосоматические болезни противоречат всем инстинктам выживания, заложенным в наш организм за триста миллионов лет эволюции. Насколько же могуществен разум, если ему удается подавить механизмы выживания и самосохранения! А теперь представьте, чего можно добиться, если направить эти инстинкты на психосоматическое здоровье!
В последние десятилетия бурно развивается новая область биологии — психонейроиммуннология (ПНИ). Специалисты в этой сфере обнаружили, что разум не сосредоточен сугубо в мозге, а распространяется по всему организму.
Доктор Кендейс Перт открыл, что нейропептиды (молекулы, которые постоянно омываются потоками крови и заполняют пространство между клетками) практически мгновенно откликаются на каждое ощущение, чувство и перемену настроения, тем самым превращая весь организм в пульсирующий, неутомимый «разум». Тело во всей полноте переживает все испытываемые нами ощущения.
Пропасть между разумом и телом сократилась до размеров одной молекулы. Кроме того, мы выяснили, как развиваются психосоматические расстройства. Теперь мы знаем, что в угнетенном состоянии духа подавленность ощущает каждая клетка организма, иммунная защита ослабевает, а вероятность болезни повышается. Мы знаем, что смех — если и не лучшее, то, во всяком случае, одно из лучших лекарств. Через несколько лет после того, как я покинул ту лабораторию, специалисты в области ПНИ доказали то, что давно было известно шаманам: тело и разум едины. Впрочем, эти ученые упустили из виду решающий фактор любого шаманского исцеления — Дух.
В двадцать пять лет я стал самым молодым профессором-медиком в университете Сан- Франциско. У меня была своя лаборатория (отдел биологической саморегуляции), изучавшая влияние энергетической медицины и визуализации на химические процессы в мозге. Благодаря приемам энергетического целительства нам удавалось почти на 50% повышать содержание в мозге эндорфина (естественного вещества, ответственного за снижение чувствительности к боли и экстатические состояния). Мы со студентами делали поразительные открытия, и все же мой первоначальный восторг неуклонно угасал. Да, мы могли оказывать влияние на химию мозга, но по-прежнему не имели ни малейшего представления о том, как вернуть здоровье человеку, страдающему от смертельно опасной болезни.
Мы были похожи на детей, неожиданно обнаруживших, что, смешав грязь с водой, можно получить глину. Но мне хотелось чего-то большего. Я мечтал понять, как строить из этой глины дома или хотя бы лепить горшки.
В один прекрасный день, сидя в своей лаборатории, я вдруг понял, что масштабы работы должны увеличиваться, а не уменьшаться. Микроскоп — далеко не лучший инструмент для поиска ответа на волновавшие меня вопросы. Мне нужна была система, превышающая нейронные сети мозга. «Железом» уже занимались многие другие, а я хотел научиться создавать «программное обеспечение». Если на свете существуют специалисты, умеющие направлять необычайные способности человеческого разума на исцеление тела, то я должен их найти. Мне хотелось узнать все, что известно им. Отчеты антропологов намекали на то, что некоторые народы земли якобы знают эти тайны. К их числу относятся, например, австралийские аборигены и перуанские инки.
Несколько недель спустя я оставил должность в университете. Коллеги считали, что бросать многообещающую университетскую карьеру — чистое безумие. Я обменял свою лабораторию на пару туристических ботинок и билет в район Амазонки. Я собирался учиться у тех исследователей, чьи взгляды не ограничивались объективом микроскопа. Я мечтал учиться у народов, чьи знания выходили за рамки поддающегося точным измерениям материального мира — единственной, как мне всегда внушали, настоящей действительности. Я хотел встретить тех, кто ощущает разделяющее предметы пространство, умеет видеть светящиеся нити, сплетающие все живое в единую одушевленную паутину.
Со временем поиски привели меня от джунглей Амазонки к перуанским Андам, где я познакомился с доном Антонио, которому было тогда уже под семьдесят. По западным меркам, он был очень беден. У него не было даже электричества, не говоря уж о телевизоре. Однако он утверждал, что ощущает вкус бесконечности.
— Мы — светящиеся существа, идущие к звездам, — сказал он мне однажды. — Но, для того чтобы понять это, нужно ощутить вкус бесконечности.
Помню, как я усмехнулся, когда этот знахарь впервые заявил, что мы — межзвездные путешественники, существующие с начала времен. «Причуды фольклора, — подумал тогда я. — Размышления старика, который не может смириться с неизбежностью смерти». Я полагал, что думы дона Антонио сродни архетипическим идеям души, описанным Карлом Юнгом. Антонио толковал миф буквально, а не символично, но тогда я не стал ему перечить. Я вспомнил, как однажды пытался объяснить своей бабушке-католичке, что на самом деле непорочного зачатия не было, это просто метафора, указывающая на то, что Христос родился просветленным — настоящим Сыном Божьим в полном смысле этих слов. Моя бабушка не могла с этим смириться. Для нее непорочное зачатие Девы Марии оставалось историческим фактом. Я решил, что к тому же разряду относятся и представления дона Антонио о бесконечности. Для них обоих красивое иносказание превратилось в догму. Мифолог Джозеф Кэмпбелл говорил, что действительность соткана из мифов, сквозь пелену которых наш взор проникает с огромным трудом. Вот почему так просто быть антропологом в окружении совершенно чуждой культуры: для человека со стороны она прозрачна, как новое платье короля.
Время от времени я пытался объяснить дону Антонио, что король-то голый, что нельзя путать мифы с фактами. Так было до тех пор, пока я не стал свидетелем того, как он помогал одной
