— Но выбрать меня?.. Почему вы?..
— Не вас, мистер, вообще никого. Была возможность спрятаться а значит, и убраться подальше.
— Я не понимаю вас, — сказал Блэйн. — Вы могли остаться незамеченным, могли отцепиться перед воротами — там машина шла медленно. Вы могли ускользнуть незамеченным отсюда. Я бы вас не увидел.
— Чтобы вскоре быть пойманным, когда выдам себя? Меня выдает одежда, а также и речь. А также мои манеры есть и, может быть, даже ходить. Все это связывает меня.
— Понятно, — сказал Блэйн. — Ладно, опустите револьвер. Вы, наверное, голодны. Пойдемте, поедим.
Человек опустил револьвер и спрятал его в карман.
— Не забудьте, револьвер у меня, и я могу достать его быстро. Не пытайтесь меня облапошить.
— О'кей, — сказал Блэйн, — не буду пытаться вас облапошить. — И подумал: облапошить. Никогда не слышал такого слова. Но оно имеет значение, в этом нет никаких сомнений.
— Интересно, где вы раздобыли револьвер?
— Где-то, — ответил человек. — Этого я вам не скажу.
6
Его зовут, сказал беглец, Спенсер Коллинз. Он был погружен в Сон на пятьсот лет и проснулся только месяц назад. Физически, говорил он, он чувствует себя так же хорошо, как и любой человек пятидесяти пяти лет, хорошо сохранившийся. Всю жизнь он внимательно относился к себе — питался правильно, спал регулярно, упражнял разум и тело, знал кое-что о психосоматике.
— Я говорю это для вашего сведения, — сказал он Блэйну, — вы знаете, как позаботиться о теле спящего. Когда я проснулся, то был слегка похудевшим, немного утомленным, но ничуть не испортившимся.
Норман Блэйн откашлялся.
— Мы постоянно работаем над этим, — сказал он. — Я в этом, конечно, не разбираюсь, но биологи занимаются этим все время — это для них постоянная проблема. Практическая задача. Во время вашего пятисотлетнего сна вас, вероятно, перемещали дюжину раз — каждый раз в лучшие вместилища, с действующими усовершенствованиями. Вы получали выгоду от новых усовершенствований, как только мы их разрабатывали.
Он был профессором социологии, сказал Коллинз, и разработал одну теорию.
— Прошу извинить, но я не буду вдаваться в подробности.
— Ну, конечно, — сказал Блэйн.
— В основном, она предназначена для академического мышления. Я полагаю, у вас не академическое мышление?
— Я тоже.
— Она включает в себя долгосрочное социальное планирование, — продолжал Коллинз. — Я высчитал, что пятьсот лет могут служить показателем, прав я или не прав. Я был любопытен. Грубо говоря, я не мог умереть, не узнав, верна моя теория или нет.
— Я понимаю вас.
— Если вы сомневаетесь в моем рассказе, можете проверить записи.
— Я не сомневаюсь ни в едином вашем слове, — сказал Блэйн.
— Вы привыкли к сумасбродным случаям.
— Сумасбродным?
— Безумным. Сумасшедшим.
— Я встречал много сумасбродных случаев, — заверил его Блэйн.
Но не таких сумасбродных, как этот, подумал он. Ничего настолько безумного, как сидеть на веранде под осенними звездами, в своем собственном доме и беседовать с человеком, жившим пятьсот лет назад. Если бы он работал в отделе адаптации, он бы привык к этому, это вообще не казалось бы ему странным. Работники отдела адаптации постоянно работают с такими случаями.
Коллинз зачаровывал. Его выдавал язык и постоянно проскальзывающие слэнговые словечки — идиомы прошлого, давным-давно забытые и не имеющие места в современном языке, хотя многие другие сохранились.
За обедом одни блюда он брал с сомнением, другие съедал с отвращением на лице, но был слишком вежлив, чтобы прямо отказаться от них — возможно, это было стремление получше приспособиться к культуре, в которой он оказался.
Была определенная слабая манерность и притворство, казавшиеся безуказательными, повторяющиеся слишком часто, они становились отчетливо раздражающими. Это были такие действия, как потирание подбородка, когда он думал, или похрустывание суставами пальцев. Последнее, сказал себе Блэйн, было нервирующим и неприличным. Возможно, в прошлом не было неприличным забавляться своим телом. Я должен объяснить это ему или, может быть, попросить кого-нибудь объяснить. Парни из «Адаптации» знают, как к этому подойти, — они знают много такого.
— Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали об этой вашей теории, — попросил Блэйн. — Она оказалась такой, как вы думали?
— Не знаю. Согласитесь, я вряд ли был в состоянии обнаружить это.
— Думаю, это так. Но я решил, что вы хотите спросить…
— Я не спрашиваю, — сказал Коллинз.
Они сидели в вечерней тишине, глядя на дорожку.
— Мы проделали из прошлого путь длиной в пятьсот лет, — сказал, наконец, Коллинз. — Когда я ушел в Сон, мы размышляли о звездах, и все говорили, что эти маленькие точечки света когда-нибудь покорятся нам. Но сегодня…
— Понимаю, — сказал Блэйн. — Еще пятьсот лет…
— Можно идти дальше и дальше. Проспать тысячу лет и посмотреть, что произошло. Затем еще…
— Это не будет стоящим.
— Это вы говорите мне, — сказал Коллинз.
Ночной хищник пронесся над деревьями и дергающими, порхающими движениями взмыл в небо, занятый охотой на насекомых.
— Это не изменилось, — сказал Коллинз. — Я помню летучих мышей… — Он замолчал, затем спросил: — Что вы собираетесь сделать со мной?
— Вы мой гость.
— Пока не пришли санитары.
— Поговорим об этом позже. Этой ночью вы в безопасности.
— Вы что-то хотите узнать. Я вижу, это грызет вас.
— Почему вы убежали?
— Вот оно, — сказал Коллинз.
— Ну и?..
— Я выбрал Сновидение, — сказал Коллинз. — Такое, как вы и должны ожидать. Я запросил профессорское убежище — некий идеализированный монастырь, где я мог проводить время в науке, где я мог жить с людьми, говорящими на одном языке со мной. Я хотел покоя — прогулки по берегу тихой речки, красивые закаты, простая еда, время, чтобы читать и размышлять…
Блэйн с уважением кивнул.
— Хороший выбор, Коллинз. Это было самое приятное.
— Я тоже так думал, — сказал Коллинз. — Это было то, чего я хотел.
— Оно доказало свою восхитительность?
— Не знаю.
