– А еще два лоцмана! – говорил лоцман Терентьич.
– Как же теперь? – спрашивает лоцмана Пила.
– А так: барка потонула, а может, и люди потонули, лоцману беда. Ах, злочесь какая! – тужит лоцман.
– Эй ты, мужлан, сворачивай в глубь! – кричит лоцман на лоцмана одной барки, плывущей впереди.
– Э! – отозвалось с барки и слышится оттуда крик: – Вали к берегу! вали! Бурлаки плывут молча. Темнеет. Слышны скрип барок, глухой плеск воды да песня: «Разом да раз? дернем-подернем да раз!.. Ха!..» Вечером пристали к прочим баркам. На барках рассуждали об убившейся барке. Много бурлаков хотело идти посмотреть на ту барку и потужить с бурлаками, да идти-то далеко, и отдохнуть хочется.
– Эдак и мы помрем, – говорит Сысойко.
– Не помрем. У нас лоцман – беда! – говорит Пила. Бурлаки наелись сытно и улеглись спать в барки. Во сне им снилось: как они плывут, как кричит лоцман, как хлобыснется барка об утесы, как они поднимаются на горы и падают в реку… Ночью приплыло к баркам несколько бурлаков с разбившейся барки. Утром их приняли на две барки. Эти бурлаки говорили, что потонуло два бурлака; один лоцман убежал куда-то, а другой уехал куда-то к набольшим. В третьем часу утра бурлаки уже отчаливали барки. Берега опять огласились бурлацкою вознею, скрипом весел и поносных, руганью лоцманов, песнями: «Дернем- подернем, да раз!..» И каждую весну оглашаются так берега Чусовой; страшилища-утесы, пугалища-камни любуются трудом бурлаков, издеваются над людским горем… И сколько по этой Чусовой барок пройдет! Не один десяток тысяч людей, плывя по этой быстрой, каменистой страшной реке, дрожит от страха и молится горам: «Не ударь – проведи… всю жизнь буду молиться тебе… что хошь возьми, только не убей!..» Только по ночам опасности забываются, и идут рассказы про Ермака Тимофеича, о камне Ермаке-разбойнике, да воздух оглашается скрипочной игрою с караванок, на которых с утра до вечера буянят и пьянствуют прикащики…
VII
До Камы барки плыли восемь дней. Ночью приставали где попало. Приставали и днем около селений, в которых закупали хлеба. Можно бы много написать про то, как бурлаки плыли восемь дней, да не стоит, потому что первый день плавания походил на прочие: тот же крик лоцманов, те же песни бурлаков, та же возня их, те же думы бурлаков. Бурлака мало интересует природа: видит он баское место, да что толку? Не про него оно устроилось так… Ему бы поесть только хорошенько да поспать в тепле… А там, может, и лучше будет. Только работа больно как тяжела! Почти Четверть бурлаков чувствуют боль, и половина этих больных лежит, да и на них покрикивают лоцманы: что дрыхнете!
– Ой, помираю! – стонут бурлаки.
– Я те помру! Пошел, робь!.. – кричит лоцман. А бурлак и пошевелиться не может. Два бурлака умерли. Их зарыли на берегу. А зарыть очень легко, легко и в реку с камнем бросить, потому можно сказать, что они убегли. Сельское начальство не скоро отыщешь, надо ждать дня три, да еще привяжется. Уж лучше, как зарыли; все знают, что человек-то помер; ну, и спи, родной; по крайности не мучишься!.. Пожалеют бурлаки мертвеца да и забудут в тот же день, только ночью иным мерещится во сне что-то страшное. У заводов и больших сел барки и коломенки останавливаются для закупки провизии. Прикащики дают бурлакам деньги на харчи, и с прибытием барок набережные заводов, сел и деревень оживают. Бурлаки запасаются хлебом, наполняют кабачки; жители навязывают им разные сласти – мясо, брюшину, яйца, лук, огурцы и т. п. – и продают, сравнительно с приволжскими местами, очень дешево. Бурлак, имеющий деньги, непременно покупает что-нибудь и, главное, непременно вернется на барку навеселе. Пила с Сысойком пробавлялся даром. Ни у него, ни у ребят его, ни у Сысойки не было денег. Хлеб, купленный в заводе, давно весь вышел, так как каждый съел в сутки по полковриге. Когда не стало у них хлеба, они воровали из котомок других бурлаков. На рынках, в селах и заводах, Пила на хитрости пустился. На рынках обыкновенно кричат:
– Хлеба купи! луку купи! Пила и говорит: давай. И наберет пять ковриг. Сысойко наберет огурцов и луку.
– А вы деньги подайте?
– А ты подожди. Нас, гли, сколь – не убежим.
– Знаем мы вас!
– Толкуй ошшо! Сказано, прибегу. К торговке или к торговцу приходят другие покупатели. Пила и Сысойко уходят на свою барку; а как ушли, и поминай как звали. Таким же манером он и мясо покупал. На пристанях бурлаки отдыхали: этот отдых был для них каким-то праздником. Накушавшись хлеба, доставши сластей, они дружно ели кучками и ели очень много, так много, что другой крестьянин не съест столько: возьмет пленку луку, съест, – мало, еще съест; возьмет огурцы, съест, у другого попросит; нальет из котла щей в большую деревянную чашку, накрошит в нее хлеба, водицы речной подольет и хлебает огромной бурлацкой ложкой. Целого котла не доставало на толпу, и они, выхлебав щи, нальют чашку воды и опять хлебают с крошками. Да и щи-то какие: вода да мясо, без всякой приправы… Зато все едят дружно, не сердятся, не завидуют, как будто все родные братья. Наестся бурлак и начнет проминаться – что-нибудь ладит, кое-кто лапти чинит, кое-кто спит, развалившись на палубе, так что только ветерок развевает волосы да бороды. Вечером стоит посмотреть на бурлаков, чего-то они не делают: и поют, и пляшут, и играют на гармониках, точно забыли денной труд, точно радуются, что они миновали опасность, не нарадуются, что дождались-таки волюшки-свободушки, и не думают, что завтра опять будет тяжелый труд… Почти каждый бурлак, плывущий не в первый раз, знает песню «Вниз по матушке по Волге», и песня эта часто поется разом на трех, шести барках. Больно нравится бурлакам эта песня, – почему, они не дадут отчета, только чувствуют, что она хорошая песня и лучше ее нет другой песни. Дети Пилы тоже радовались вместе с бурлаками. Работа их была легкая, и брат с братом постоянно толковали об чем-нибудь.
– Слышь, как лоцман ревет! – дивуется Павел.
– Ну, уж и горло! – Ребята смеются.
– Это он на Сысойка кричит.
– Э! пусть кричит… Слышь! Во как честит!
– А вот на нас так не кричит.
– А пошто он те вчера бил?
– Уж молчи! Самово тебя бил.
– Вот што, Пашка, пошто это барка-то пишшит?
– А кто ее знат.
– Поди, мужикам-то трудно?
– Што мне… А мы вот качали-качали, а воды все гли сколь! Как ты ее ни отливай, а ее все больше да больше.
– Вот што… сделам дыру в барке-то, вода и выбежит…
– Дурень! Да ведь вода-то оттово и бежит в барку – дыры в барке-то. Ты сделай дыру – и потонем.
– А тятька-то вор: гли, сколь хлеба украл.
– Отколотим его.
– У него сила, Ванька, – прибьет! Вон и Сысойко не может с ним справиться.
– Да Сысойко вахлак; Сысойка я, что есть, прибью.
– Пойдем спать?
– Давай лучше барки пускать.
– Давай. Ребята бросают в воду щепку и смотрят: идет щепка или нет. Щепка стоит…
– Умоемся. – И ребята умываются грязной водой, покрывшей на полторы четверти дно барки. Читатель, может быть, удивился: зачем ребята умывались грязною водою, накопившеюся в барке, когда они могли бы умыться в самой реке? Во-первых, они были еще глупы, – прежде они умывались и купались в речке, находящейся в трех верстах от Подлипной, да и я забыл раньше сказать, что в Подлипной бань не
