составлял широкую дугу, которая заворачивала на северо-запад, пока не достигали Внутреннего Моря. После этого они поворачивали на юг по такой же широкой дуге, заканчивающейся на полоске суши, где размещался лагерь. Одной из целей путешествия был сбор так называемого темпорального мусора, который мог материализоваться в окрестностях лагеря за прошедший год.
Во время самых ранних попыток организации лагеря было невозможно определить поле рассеяния как во времени, так и в пространстве, и материалы, закинутые в прошлое, могли оказаться в любом месте и времени.
Новые отправления шли все время. Их засылали в год миллиард двухтысячный до нашей эры, но появлялись они в течение нескольких десятилетий и после этого года. Поэтому даже сейчас, после двух с лишним десятилетий существования лагеря, все еще появлялись материалы, которые, по расчетам властей, должны были попасть в лагерь в год его образования. В лагере «Хауксбилль» была острая необходимость в любом оборудовании, какое только можно было раздобыть, и Барретт не упускал возможности подобрать все, что отправляли из будущего.
Была, правда, еще одна причина экспедиций к Внутреннему Морю. Они были как бы ежегодным ритуалом, центральным событием года, к которому усиленно готовились. Выход экспедиции был праздником, отмечавшим начало весны. Крепкие мужчины отправлялись пешком к скалистым берегам теплого моря, дном которого была будущая сердцевина североамериканского материка, как бы справляя нечто вроде религиозного обряда лагеря «Хауксбилль», хотя самой лирической частью его была ловля трилобитов и съедение их по достижении Внутреннего Моря.
Поход этот и для самого Барретта значил гораздо больше, чем он предполагал. Он понял это теперь, когда лишился возможности участвовать в нем. Он возглавлял каждую экспедицию в течение двадцати лет. Через неизменно однообразную местность, на ту сторону скользких холмов, вниз к морю — и все это время глаза обшаривали окрестности в поисках малейших признаков темпорального мусора. Суп из трилобитов, варившийся вечером на костре вдали от унылых хижин лагеря. Радуга, возникающая в море где-то над тем, что потом станет Огайо. Оглушительный треск далеких молний, запах озона, щекочущий ноздри, приятное ощущение усталости в ноющих мышцах к концу каждого дня похода. Для Барретта это стало своеобразным паломничеством, вокруг которого в течение целого года происходило все остальное. И увидеть открывшиеся взорам серовато-зеленые воды Внутреннего Моря было почти то же самое, что увидеть родной дом после долгого пути.
Но в прошлом году у самого моря, карабкаясь по валунам, выброшенным далеко на берег катившимися без устали волнами, Барретт забрел в слишком опасное место без всяких причин, которые могли бы это оправдать, и стареющие мускулы подвели его. Часто потом он просыпался в холодном поту, чтобы не увидеть еще раз той жуткой минуты, когда, поскользнувшись и цепляясь за скалы, он стал падать вниз, а каменная глыба, появившаяся неизвестно откуда, отделилась от скалы, рухнула вниз, прямо ему на ногу, и придавила ее. Боль была непереносимой.
Ему никогда не забыть хруста ломающихся костей. Так же, как и не сотрется из его памяти возвращение домой, через сотни километров голых скал под огромным солнцем, когда его тяжелое тело болталось на ремнях между сгорбившимися спинами его товарищей. Он никогда прежде не был ни для кого обузой.
— Оставьте меня здесь, — сказал он, хотя на самом деле и не имел этого ввиду. И они знали, что это он просто извиняется за причиненные им неудобства, поэтому заявили: — Не будь дураком, — и потащили его дальше.
Им пришлось усердно попотеть, пока они несли его, и временами, когда боль утихала, позволяя ему ясно думать, он ощущал себя виноватым за то, что побеспокоил их. Уж слишком он был крупным. Если бы несчастный случай произошел с любым другим участником экспедиции, доставить его обратно в лагерь было бы гораздо легче. Он же был крупнее всех.
Барретт думал, что с ногой придется расстаться, но Квесада пощадил его и ампутацию делать не стал. Пусть нога останется, хотя Барретт не сможет дотронуться ею до земли и дать ей полную нагрузку ни теперь, ни когда-либо вообще. Возможно, было бы проще отрезать омертвевшую ступню. Но Квесада был категорически против этого.
— Кто знает, — заявил он, — а вдруг когда-нибудь нам пришлют комплект трансплантатов. Как же я тогда смогу восстановить ногу, если она будет ампутирована? Как только мы ее отрежем, то все, что я смогу сделать, это приделать тебе протез, а протезов у нас здесь нет.
Поэтому Барретт сохранил свою поврежденную ногу. Однако после несчастного случая он стал совсем иным человеком, ибо потерял не только немало крови, когда лежал на скалах на берегу Внутреннего Моря. И вот теперь кто-то другой должен будет возглавить поход в этом году.
«Кто же это будет?» — подумал он с интересом.
Наиболее подходящим он считал Квесаду. После Барретта он был самым крепким из узников, а это во всех отношениях было очень важно. Но Квесаду в лагере никто не мог заменить. Было бы очень неплохо иметь медика в экспедиции, но здесь врач был жизненно необходим.
По некоторым соображениям Барретт поставил во главе экспедиции Чарли Нортона. Нортон был шумным и разговорчивым, очень легко возбуждался по пустякам, но в основе своей был человеком здравомыслящим, способным вызвать к себе должное уважение. Барретт остановился на Кене Белларди — Нортону был нужен собеседник, с кем можно было бы без устали разговаривать во время бесконечных часов перехода из ниоткуда в никуда. Пусть себе спорят без передышки — им все равно не переубедить друг друга.
Рудигер? Рудигер проявил чудеса силы воли во время возвращения в прошлом году, когда Барретт покалечился. Он прекрасно справился с ролью руководителя, когда другие готовы были отчаяться, видя состояние Барретта. Однако Барретту не очень хотелось, чтобы Рудигер оставлял лагерь надолго. Да, в экспедиции требовались здоровые и крепкие люди, но он не мог себе позволить оголить базовый лагерь до такой степени, чтобы оставить в нем одних инвалидов, сумасбродов и просто психов. Поэтому Барретт решил оставить Рудигера здесь, однако включил в свой список двоих из его артели: Дейва Берта и Морта Кастена. Затем прибавил к ним Сида Хатчетта и Анри Жан-Клода.
Барретт подумал о том, чтобы отправить в экспедицию Дона Латимера, который был на пути к психическому расстройству, однако у него было еще достаточно здравого смысла, кроме тех периодов, когда он впадал в псионическую медитацию. В этом случае он мог стать обузой для экспедиции. С другой стороны, Латимер был соседом Лью Ханна, а Барретт хотел, чтобы Латимер имел возможность близко понаблюдать за Ханном. Возникшую было мысль послать в поход их обоих он тут же отклонил. Надо было сначала разобраться, что за человек этот Ханн. Слишком рискованно посылать его к Внутреннему Морю в этом году. Вероятно, он попадет в состав экспедиции на следующий год. Было бы неразумно не воспользоваться юношеской энергией Ханна. Пусть постепенно привыкает к трудностям — он мог впоследствии стать идеальным вожаком экспедиции в течение многих лет.
Наконец Барретт выбрал двенадцать человек. Дюжины вполне хватит. Он написал их фамилии на каменной плите перед входом в комнату, служившую столовой, и вошел внутрь, чтобы найти Чарли Нортона.
Нортон сидел один и завтракал. Барретт опустился на скамью напротив него, проделав целый комплекс движений, чтобы не выронить костыль.
— Ты сделал выбор? — спросил Нортон.
Барретт кивнул:
— Список у входа.
— Я вхожу в него?
— Ты командуешь.
Нортон был явно польщен.
— Это звучит как-то необычно, Джим, когда во главе кто-то другой, кроме тебя…
— В этом году я не иду в поход, Чарли.
— К этому нужно привыкнуть. Кто же идет?
— Хатчетт, Белларди, Берт, Кастен, Жан-Клод и еще несколько человек.
— Рудигер?
— Нет, Рудигер остается. Как и Квесада. Они нужны мне здесь.
