даже здоровому человеку необходимы были напряженные усилия. Для Барретта в его нынешнем состоянии лестница казалась подлинной пыткой. Чтобы спуститься, ему потребовалось почти два часа, хотя год назад у него уходило на это не более получаса.
Достигнув конца спуска, он грузно опустился в изнеможении на плоский камень, омываемый волнами, и уронил костыль. Пальцы его левой руки онемели, а все тело будто пропиталось потом.
Вода в океане казалась серой и какой-то маслянистой. Барретт не мог объяснить, почему в позднем кембрии мир столь бесцветен, и небо мрачное и угрюмое. Больше всего ему хотелось хоть краем глаза увидеть сочную зелень травы и деревьев.
Темные гребни волн разбивались о камни, и на них раскачивались космы черных морских водорослей. Море, казалось, уходило в бесконечность. Барретт даже не представлял себе, какая часть Европы, если таковая вообще уже существует, находится в эту геологическую эпоху над уровнем моря. Большую часть своей жизни поверхность планеты была бесконечным океаном, и сейчас прошло всего несколько сот миллионов лет с той поры, как первые скалы показались над водой. Вероятно, сейчас на Земле есть лишь лоскутки суши, разбросанные там и тут по первичному океану.
Зародились ли уже Гималаи? Скалистые горы? Анды? Барретт знал только приблизительные очертания суши в северной части Западного полушария в конце кембрийского периода. Пробелы же в знаниях нелегко заполнить, когда единственная связь с миром наверху осуществлялась транспортом с односторонним движением. В лагерь «Хауксбилль» переправляли случайно отобранную литературу, и было особенно тошно, что нельзя получить даже ту информацию, которая имелась в любом университетском учебнике по геологии.
Его мысли прервало появление у самой береговой кромки крупного трилобита с заостренным хвостом длиной почти в метр, лоснящимся темно-пурпурным панцирем и полным набором колючих светло-желтых шипов, покрытых щетиной. Казалось, под панцирем у него множество ног. Он выполз на берег, на котором не было ни песка, ни гальки — только базальтовые плиты, и двинулся дальше, пока не оказался почти в трех метрах от воды.
«Ух, какой молодец, — подумал Барретт. — Может быть, ты первый, кто отважился вылезти на сушу и посмотреть, что там. Первопроходец. Пионер».
Барретту пришло в голову, что этот отважный трилобит вполне мог быть предком всех обитающих на суше существ в необозримых будущих эпохах. Мысль эта была биологической чушью, и Барретт понимал это, но его усталое сознание построило в воображении длинную эволюционную цепь, в которой рыбы, земноводные, пресмыкающиеся, млекопитающие и, наконец, человек происходили последовательно и неразрывно от этого нелепого, покрытого панцирем существа, делавшего неопределенные круги у его ног.
«А что, если я наступлю на тебя, — подумал Барретт. — Быстрое движение… Хруст лопнувшего хитина… Отчаянные конвульсии жалкого подобия крохотных ножек… И вся цепь жизни оборвется в самом первом звене».
Погибнет эволюция, жизнь на суше так и не возникнет. С этим грубым движением тяжелой ноги мгновенно изменится и все будущее. Больше не будет ни человеческой расы, ни лагеря «Хауксбилль», ни Джеймса Эдварда Барретта (1968-????). В один миг он отомстит тем, кто обрек его на жизнь здесь и освободит себя от вынесенного когда-то приговора.
Он ничего этого не сделал. Трилобит завершил свое неспешное обследование прибрежных камней и целый и невредимый отполз назад к морю.
Вдруг прозвучал тихий голос Дона Латимера:
— Я увидел, что ты сидишь здесь один, Джим. Не возражаешь, если я составлю тебе компанию?
Появление Латимера встряхнуло Барретта. Он быстро обернулся, внутри у него екнуло от удивления. Латимер спустился так тихо, что Барретт не услышал его приближения. Но он быстро оправился, улыбнулся и предложил Латимеру сесть на соседний камень.
— Ловишь? — спросил Латимер.
— Просто сижу. Грею на солнце старые кости.
— Чтобы погреть старые кости, тебе нужно было спускаться черт знает куда? — рассмеялся Латимер. — Брось. Просто хочешь уйти подальше от всего и, наверное, жалеешь, что я тебя потревожил, но ты слишком вежлив, чтобы велеть мне убраться. Извини меня. Я уйду, если…
— Да нет же. Оставайся. Поговори со мной.
— Скажи прямо — может быть, ты предпочитаешь, чтобы я оставил тебя в покое?
— Я не хочу, чтобы меня оставляли в покое, — сказал Барретт. — Я все равно хотел встретиться с тобой. Как у тебя складываются отношения с твоим новым соседом Ханном?
Лоб Латимера покрылся сложной сетью морщин.
— Весьма странно, — произнес он. — Это одна из причин, почему я спустился сюда вниз, когда тебя увидел. — Он наклонился вперед и испытывающе заглянул в глаза Барретта. — Джим, скажи мне честно, ты считаешь меня сумасшедшим?
— С чего бы это?
— Ну, со всеми этими экстрасенсорными делами — моими попытками пробить брешь в другую сферу сознания. Я знаю, ты человек твердых убеждений и скептически относишься ко всему, что нельзя охватить, измерить и использовать на практике. Ты, вероятно, считаешь, что все это вздор?
Барретт пожал плечами:
— Если ты хочешь услышать грустную правду, то так оно и есть. Я нисколечко не верю, что тебе удастся куда-нибудь нас переместить, Дон. Называй меня материалистом, если угодно, но по мне все это настоящая черная магия, а я никогда не видел, чтобы она срабатывала. Думаю, это полнейшая трата времени и энергии с твоей стороны — сидеть часами, пытаясь воспользоваться своими псионическими способностями. И все же я не считаю тебя сумасшедшим. Я думаю, что ты имеешь право на одержимость и к тщетной по существу затее подходишь вполне разумно. Достаточно честно?
— Более чем достаточно. Я не прошу, чтобы ты вообще хоть сколько-нибудь верил в правильность моих исканий, но я не хочу, чтобы ты принимал меня за полного идиота из-за того, что я пытаюсь найти псионическую возможность пробить брешь из этого места. Для меня очень важно, чтобы ты считал меня нормальным, иначе то, что я хочу тебе рассказать о Ханне, ты не воспримешь всерьез.
— Я не вижу здесь никакой связи.
— Дело вот в чем, — сказал Латимер. — Будучи знаком с ним всего один вечер, я все же выработал мнение о Ханне. Такое мнение могло бы сформироваться у любого параноика. И если ты считаешь, что я чокнутый, то ты скорее всего не примешь в расчет то, что я о нем скажу. Поэтому я хочу прежде всего знать, считаешь ли ты меня нормальным.
— Я не считаю, что ты чокнутый. Так что ты о нем думаешь?
— Он шпионит за нами.
Барретт с огромным трудом подавил в себе взрыв дикого хохота, который, он это знал, разобьет вдребезги хрупкое чувство собственного достоинства Латимера.
— Шпионит? — небрежно произнес он. — Дон, ты, наверное, имеешь ввиду что-то другое. Как можно здесь шпионить? Ведь если бы даже среди нас завелся шпион, как и кому он передаст свои наблюдения?
— Не знаю, — ответил Латимер. — Но он задал мне вчера вечером миллион различных вопросов: о тебе, о Квесаде, о некоторых больных, вроде Вальдосто. Он хотел знать буквально все.
— Ну и что из этого? Нормальное любопытство новичка, пытающегося узнать, кто его окружает.
— Джим, он делает заметки. Я наблюдал за ним, когда он решил, что я заснул. Он сидел два часа, записывая мои ответы в маленькую книжечку.
Барретт нахмурился.
— Может быть, Ханн собирается написать о нас роман?
— Я серьезно, — сказал Дон. — Вопросы, заметки, и сам он такой скользкий. Попробуй-ка выпытать что-нибудь у него!
— Я пробовал и почти ничего не узнал.
— Вот видишь! Ты знаешь, за что его сюда сослали?
— Нет.
