частников, навязчиво предлагавших прилетевшим пассажирам тачку и ломивших цены в зависимости не от расстояния, а от лоховатости клиента. Один, прозрев в Лозовском по пыжиковой шапке и фирменной «аляске» богатого северного буратину и узнав, куда ему ехать, сходу объявил пятьсот баксов и никак не хотел отставать, горячо убеждая клиента, что цена божеская. От Ростова до Ейска сто семьдесят километров, а там еще километров тридцать — двести кэмэ туда, двести обратно: «Что ты, командир, вникни! Дешевле только даром!» Деньги у Лозовского были, но как человек, знающим им цену, он не любил платить лишнего, тем более «прописанному» на вокзалах и в аэропортах шакалью, монополизировавшему этот бизнес еще с советских времен. Он вышел на привокзальную площадь и сразу нашел того, кто ему был нужен: возле стоявшей в стороне синей «шестерки» прохаживался уныло-интеллигентного вида водитель в китайском пуховике, безразлично поигрывая ключами от машины.
В ту пору, когда Лозовскому приходилось подхалтуривать на «копейке» и его заносило во Внуково или в Домодедово, он никогда сам не ловил клиентов.
Это было опасно — могли проколоть колеса, а то и садануть монтировкой по лобовому стеклу. Но и гнать в Москву порожняком не хотелось. Он ставил «копейку» неподалеку от остановки автобусов- экспрессов и торчал возле нее с видом человека, который приехал встретить знакомого, но не встретил, и теперь думает, уезжать ему или еще подождать. Ночью автобусы ходили редко, обязательно находился клиент, который и переплачивать не любил, и ждать не хотел. На вопрос «Сколько?» Лозовский отвечал: «А сколько не жалко». И редко когда прогадывал.
— Не ближний свет, — оценил заказ Лозовского водитель «шестерки». — В какие башли рассчитываете уложиться?
— В двести баксов. И четыреста рублей за бензин. Подписываешься?
Водитель усмехнулся:
— Он спрашивает. Чтоб мне так на работе платили. Поехали.
Куртины мокрого снега за обочинами сменялись голой землей, наплывали спящие станицы, чернели в отдалении от дороги спящие фермы. Ни звука, ни огонька в смутно белеющих хатах, только редкие сиротливые фонари раскачивались на столбах под тяжелыми порывами ветра.
Промелькнул дорожный указатель, остался в стороне то ли хутор, то ли выселки с первыми желтыми огнями в домах.
— Вольное, — проговорил водитель. — Вольное-то вольное, да жизнью недовольное.
Ветер усилился, чернота ночи разбавилась серым. К привычному гулу двигателя все явственнее примешивался какой-то наружный давящий шум, создававший ощущение глухоты. Он шел спереди, где степь вздымалась грязной стеной и превращалась в низкие мутные облака, стремительно летящие навстречу машине и тяжело плюющие водой в лобовое стекло.
Грязная стена была песчаным мелководьем Азовского моря, вздыбленным накатывающими на берег валами, яростными в стремлении встретить на пути препятствие и разбить его, разнести, смести. Но препятствий не было, валы иссякали мутной шипящей пеной и стекали в море, откуда шли новые и новые массы грязной воды под свирепым напором ветра.
— Бора, — сказал водитель. — От Новороссийска протягивает. Норд-ост. Это ветер такой, а не то, о чем ты подумал. Дожили, а? Что ни скажи — все про беду. О чем он там себе думает?
— Кто?
— Президент!
— Чем тебе не угодил президент?
— Та! От него зверств ждали, а он чижика съел.
«Учитель литературы», — понял Лозовский. А кто еще в наше время может цитировать Салтыкова- Щедрина? Но спрашивать не стал, чтобы не втягиваться в разговор, который неизбежно вывернет на политику. Ему не хотелось говорить о политике. Ему не хотелось говорить ни о чем. Ему даже думать ни о чем не хотелось.
Но не думать не получалось.
Тюрин сказал: «За всем этим стоит Кольцов». В расчете на то, что через несколько часов он увидит Тюрина и узнает все в подробностях, Лозовский не стал уточнять по телефону, за чем «всем этим». Это было и так ясно. Вся интрига вокруг «Нюда-нефти», в которой, как можно было понять из слов Тюрина, оказался задействован Стас Шинкарев, интересовала Лозовского лишь в связи с убийством Степанова. И только.
У Лозовского сложилось впечатление, что прямого отношения к убийству журналиста Кольцов не имел. Оно вызывало у него нескрываемое раздражение, так как нарушало его планы. И главное — оно было не в его интересах. Но и случайностью здесь не пахло. Бывают счастливые случайности. Несчастливых случайностей не бывает.
Молодой тюменский журналист Эдуард Рыжов был прав: во всей этой истории самым непонятным было то, что для убийства Степанова не было никакого мотива. Он не искал компромат, он собирал материал для положительного очерка о фирме Кольцова. Для положительного. За это не убивают.
А убийство было. Преднамеренное. Просчитанное. В небольших вахтовых поселках, таких как Нюда, где все на виду, не инсценируешь ни разбойного нападения, ни случайного дорожно-транспортного происшествия. Не спишешь смерть журналиста и на обкуренных наркоманов. Оставался только один вариант: «Напился, подрался, заблудился в пурге, замерз». Картина привычная, воспринимаемая сразу и без сомнений. Так, вероятно, воспринял ее следователь районной прокуратуры. Так воспринял ее начальник Тюменского УВД. Да и у самого Лозовского она не вызвала бы никаких вопросов, если бы он не знал Колю Степанова.
Кто-то не хотел, чтобы о фирме Кольцова появился положительный очерк в авторитетном среди деловых людей «Российском курьере»?
Лозовский сразу отверг этот вариант, который подсунуло ему его воображение, изощренное криминально-шпионскими сериалами и литературным попкорном. Он не раз проводил собственные расследования, изучал уголовные дела, участвовал в работе оперативно-следственных групп и давно понял то, что было аксиомой для всех опытных следователей и оперативников. В жизни все просто. В любом умышленном убийстве всегда есть мотив. Рожденный обстоятельствами жизни.
Простой. Чаще всего — бабки.
Был мотив и в убийстве Степанова. Простой. Лежащий на поверхности. Лозовский вдруг представил, как он поразится, когда узнает этот мотив. Поразится тому, насколько он прост. Если узнает. А он узнает. Он не успокоится, пока не узнает. Иначе он будет ненавидеть себя до конца жизни.
«Он вас любил, Володя, он вас любил».
Тревожно, сумрачно, стесненно было в природе. Сумрачно, стесненно было у Лозовского на душе. Ехать бы и ехать. Ехать, ехать и ехать. Ни о чем не говорить. Ни о чем не думать. И возникло странное ощущение, что все это с ним уже было — затерянность в огромных пространствах предрассветной земли, стесненность в душе и предчувствие надвигающихся перемен, вызванных не внешними обстоятельствами, а исчерпанностью прошлой жизни.
Было это с ним. И он хорошо помнил когда: в один из последних августовских дней 91-го года, когда стало окончательно ясно, что ГКЧП приказал долго жить.
Было так: во втором часу ночи он вдруг, совершенно неожиданно для себя, натянул плащ, сунул в карман бумажник и вышел из своей не вполне еще обжитой квартиры в Кузьминках, купленной с первых больших денег от «Посредника».
Забрал на платной стоянке серебристый «Мерседес-280 SL», объехал по кольцевой Москву и свернул на Ленинградское шоссе, по которому отходили к местам постоянной дислокации последние колонны бронетехники, не востребованной в ходе путча. И лишь когда позади остались Химки и повороты на Шереметьево-2 и Шереметьево-1, а в перекрестье фирменной мерседесовской звезды на капоте стремительно полетел навстречу асфальт ночного шоссе, Лозовский окончательно понял, что он едет. Едет
