— Да, Боренька, да, это я, — весело подхватила Наина Евгеньевна. — Какой ты молодец. Сам встал, сам пришел. Сейчас будем кушать. Я сготовила замечательный бульон.
— Нана, — повторил он с той же мягкой, жалкой, обезоруживающей улыбкой. — Дай.
Наина Евгеньевна окаменела.
— Нет, Боря. Тебе нельзя. Доктор сказал…
— Нана. Дай.
Глаза Наины Евгеньевны наполнились слезами, слезы катились по морщинам ее сухого старушечьего лица, а глаза были молодые, все понимающие, наполненные такой тоской и такой любовью, что у Лозовского ком подкатил к горлу и защекотало в носу.
Нина Евгеньевна пригладила волосы мужа, потом подошла к буфету и налила в граненый стакан водку. Взглянув на Лозовского мельком и как бы свысока, с вызовом, поставила стакан на стол:
— Пей, любимый мой.
В тот же день Лозовский уехал в Ейск, оттуда электричкой добрался до Ростова и сел в фирменный поезд «Тихий Дон». Раскисшие черноземы за окном сменились снегами. Везде, куда хватал глаз, дымились снега.
Зима в России, зима.
Была, есть и всегда будет зима.
И лишь где-то возле Воронежа Лозовский задумался о том, что он узнал в Должанке, и что означает то, что он узнал.
Каждый человек живет в целостном мире, выстроенном его сознанием. В этом мире, как в обжитом доме, всему есть свое место. И когда эта целостность вдруг нарушается вторжением извне чего-то необычного или внутри дома обнаруживается нечто такое, чего не было и быть не должно, человек начинает видоизменять модель своего мира таким образом, чтобы эта новая данность нашла место в прежнем, привычном порядке вещей. И самое первое и естественное стремление — сравнять необычное с обычным, перевести неординарное в ранг ординарного.
По такому руслу двигались и мысли Лозовского.
Что, собственно, он узнал в Должанке? То, чего в глубине души и желал узнать. Со Степановым Христич не встречался по той причине, что он уже два года не жил в Нюде. По этой же причине Христич не мог сообщить Степанову никакой опасной информации, из-за которой кому-то понадобилось убивать журналиста. А за те два дня, которые Степанов пробыл в Нюде инкогнито, он не мог ничего узнать случайно. В этом Кольцов был совершенно прав: любая компания охраняет свои тайны, особенно опасные, так, чтобы до них не добрались ни государство, ни конкуренты с их мощными аналитическими отделами и службами экономической разведки.
Степанову не сказали, что Христич давно уже не у дел?
Что ж, и это нетрудно объяснить. Кольцов прекрасно понимает, что имя Христича — бренд, знак качества для всех нефтяников России. Да и не только России. Поэтому он и уговорил Христича остаться формально генеральным директором «Нюда-нефти», и зарплата, которую Христичу регулярно перечисляют — не самая большая цена за такой бренд. Так что зачем говорить журналисту о том, о чем можно не говорить? Узнает сам? Ничего страшного: Христич — генеральный директор компании, осуществляет стратегическое руководство. А из Нюды он его осуществляет или не из Нюды — какая разница?
Описание кабинета Христича? Ну, показали, почему нет?
Вот здесь Борис Федорович работает: как был геологом, так геологом и остался.
Когда же Кольцов прочитал первый вариант очерка Коли Степанова, он понял, что говорить не просто нежелательно, а нельзя: очерк обескровится, потеряет всю свою эмоциональность и убедительность. Поэтому в конторе «Союза» и противились второй поездке журналиста в Нюду. Не потому, что Кольцов был за границей, а в конторе сами ничего не хотели решать, а потому что Кольцов приказал ни под каким видом не пускать Степанова в Нюду.
Все сходится, все логично, все объяснимо в пределах обыденного.
Объяснимо даже то, что уголовное дело за неуплату налогов завели на Христича, а не на того, кто исполнял его обязанности. Вероятно, Кольцов решил, что за задержку налогов всего на шесть суток ФСНП не станет возбуждать уголовное дело на такого заслуженного человека, как Христич. И если бы все происходило в Тюмени, никто бы и не стал. Но «Союз» зарегистрирован в Москве, а для московских налоговиков, в их числе и для генерала Морозова, Христич — пустой звук. Как изящно выразился на летучке Стас Шинкарев: «Этих героев и лауреатов было как грязи».
Как грязи.
Христич. Ну, грустно, конечно. Даже трагично. Но тоже ничего экстраординарного. Одержимые люди всегда ломаются быстрей обычных людей, как ломается высоколегированная сталь в отличие от железа, которое гнется, как его ни крути.
Еще в советские времена Лозовский был близко знаком с очень известным диссидентом, философом, блистательным публицистом, антикоммунистом убежденным, яростным, заплатившим за свои убеждения годами лагерей и психушек.
Лозовский был уверен, что он станет ярким политическим деятелем новой России. Но все получилось с точностью до наоборот. После распада СССР у него словно бы закончился внутренний завод. Он купил избу в деревне под Тверью, перестал читать газеты, смотреть телевизор, слушать радио, выращивал на своем огородике лилии редких сортов, рассаду продавал, с этого жил. Когда «Российский курьер» только начал выходить, Лозовский разыскал его и приехал взять интервью. Интервью не состоялось: «Мне нечего сказать. Все, что мог, я уже сказал».
Так и жил отшельником, пока не умер от старых лагерных болячек.
Хоть не спился — и за то слава Богу.
Так что и в истории Бориса Федоровича Христича тоже ничего необычного не было.
Так Лозовский успокаивал себя. Лишь одно мешало встроить все происшедшее с Колей Степановым и Борисом Федоровичем в привычный миропорядок: то, что это были не две разные драмы, а две части одной драмы. Они были связаны между собой фигурой Кольцова и его фирмой «Союз». И еще фразой, сказанной Тюриным в ночном телефонном разговоре, когда Лозовский сидел в Казани, а Тюрин ждал его в Шереметьеве: «За всем этим стоит Кольцов».
Лозовский все время помнил эту фразу, но старался о ней не думать, как человек с занозой в ноге старается ставить ногу так, чтобы не наступать на занозу.
И это ему удавалось.
Почти.
В Москву Лозовский вернулся во второй половине дня если не совсем спокойным, то озабоченным не больше, чем после обычной не слишком гладко сложившейся командировки. Дома была только теща. Она сообщила, что Санька в институте, позвонил, что экзамен сдал на четверку, Таньча повезла деда, как все в доме называли отца Татьяны, в поликлинику на физиотерапию, а Егорка еще вчера уехал с ночевкой с компанией на дачу в Калязин кататься на лыжах.
— С девушками, — неодобрительно добавила она.
— Но это же замечательно, — ответил Лозовский. — Какие лыжи без девушек? Лыжи без девушек —
