Давыдова Наталья
Сокровища на земле
Наталья Давыдова
Сокровища на земле
Петр Николаевич жил в одном из непостижимых переулков, в непостижимом дворике и домике, сохранившемся в самом центре Москвы за спиной могучего серого здания с выложенной на фронтоне кирпичной цифрой - 1938.
Домик Петра Николаевича был лет на сто старше своего соседа и покровителя. Издали он имел все признаки милого благородного российского ампира, вблизи единственный признак - аварийности. Очевидно, каждую минуту мог завалиться набок, но почему-то не заваливался, какая-то сила держала его, какая-то гордость. К тому же его подпирали балки.
- Милости просим, - Петр Николаевич вышел на крыльцо встретить своего друга художника с женой. Они недавно поженились, и художник привел ее впервые. - Ступайте осторожно, ничего не бойтесь. Катя, попытайтесь представить себе, как это все выглядело когда-то. К этому крыльцу подъезжали кареты, кто-то торопился, кто-то ждал, стоя у окна... Немного воображения - и уже это вы подъехали в карете...
- И сами Петр Николаевич вышли нас встречать, - продолжил художник, не старый, но несколько старообразный человек с бородкой клинышком, похожий на загулявшего апостола. На бледных щеках горело по пятну, горело и никогда не гасло.
- Хорошо, что вы ко мне выбрались, Катюша, рад вас видеть.
Петр Николаевич хотел сказать 'в добром здравии', но она не показалась ему в добром здравии, скорее у нее был больной вид. И вообще она в серых красках - прямые короткие волосы бело-серенькие и глаза серенькие. Первая жена художника была хотя и не красавица, но особа оригинальная, яркая, темпераментная. Эта выбрана по контрасту.
- Вас будут сносить? - спросила Катя. - Выселять?
- Никто ничего не знает, - ответил Петр Николаевич, который не представлял себе жизни в другом месте. Он любил этот дом, гордился им, добивался его сохранения и реставрации. Не так уж много осталось в Москве домов такого чистого стиля, поэтому то, что есть, надо сохранить. Он доказывал это где только мог, его стараниями были завезены доски и кирпичи и свалены у крыльца, обещая невозможное...
Женщина в капоте из расписной малиновой фланели, в остроконечной лыжной шапке на седых волосах, высунулась из старинного узкого окна, проводила входящих слепым взглядом звездочета.
Столбы-подпорки были установлены и в коридоре.
- Наверняка вам скоро дадут нормальную квартиру, - сказала Катя в извечном женском стремлении утешать, не выяснив заранее истинных чувств утешаемого.
- Я умру раньше, - нервно ответил Петр Николаевич. - Умру, не переживу.
- Нельзя так говорить, - воскликнула Катя, не знающая, что так говорить можно.
- Катерина, не возникай, - сказал художник. - Веди себя смирно. Ее еще учить и учить, Петр Николаевич.
- Словом, такая избушка, в ней прожита жизнь, и хотелось бы, чтобы она осталась, когда уже нас не будет, - сказал Петр Николаевич.
В темноватой комнате с высоким потолком не стало светло, когда включили электричество, вероятно оттого, что вещи вокруг были темные. Зеркало над диваном было тусклое и едва отражало предметы.
Хозяин молчал, давал время освоиться, забыть захламленный вход, балки, запахи, сырость язвами на треснувших стенах, темноту, черноту.
Мысль о ведре и тряпке пришла в голову Кате. Но она откинула ее как недостойную жены художника. 'То, что по-вашему грязь, по-нашему патина. То, что по-вашему чистота, по-нашему просто чепуха...' Это она уже слышала от своего художника, когда отмыла от грязи какую-то его банку. 'Банка? Дура! Банка! О, я несчастный!' Это она уже слышала, об этом она уже плакала. Теперь училась относиться к этому с уважением.
- Как у вас хорошо, - сказала Катя со своим новым пониманием хорошего. И правда, было хорошо.
- Вот в какое место я тебя привел, лапкин-драпкин, - сказал художник, скажи мне спасибо. Здесь чудес много.
- Будет вам, - сказал Петр Николаевич.
И ушел на кухню заваривать чай. Русский человек пьет чай во всех случаях жизни. Когда ему холодно, когда ему голодно, когда скучно и когда весело. Перед началом работы, и в конце, и в середине, когда нездоровится или устал, и просто так, от нечего делать. А в этой комнате необходимо было согреваться кипяточком.
Для заварки Петр Николаевич употреблял коричневый китайский чайник восемнадцатого века с отбитым носиком. В нем чай получался вкусный.
Вообще же Петр Николаевич ломаных вещей не любил, особенно не любил испорченных умолкнувших часов. В его доме все старинные часы ходили и показывали время довольно точно.
- Простите, заставил ждать.
Там, в недрах непостижимой своей избушки, ой переоделся в домашний костюм, сменил пиджак на коричневую вельветовую блузу свободного покроя, шелковый в тон платок небрежным узлом завязал на шее. Так испокон веков одевались люди искусства, но теперь они так не одеваются.
Катя посмотрела на него, и ей показалось, что когда-то она уже знала этого человека, видела его вельветовую блузу и перстень на темной сухой руке, его глаза мудрые веселые глаза сумасшедшего. Сказочник-чудак, дед-мороз фокусник, она его узнала. А он понял, что его узнали.
- Снять все со стола, - распорядился он вдруг охрипшим голосом. Спокойствие.
Он сам всегда волновался в предвкушении того, что он сейчас покажет людям и увидит сам, потому что ему тоже каждый раз это было удивительно. Он снял со стола клеенку, сложил ее, потом ловко сдернул толстое серое шинельное сукно. И открылась красота. Яркая, излучающая сияние крышка стола, вся сплошь в тюльпанах и гвоздиках, разбросанных в беспорядке или собранных в вазы, над которыми летали бабочки и птички. Все это светилось теплым медовым светом, было одновременно полно движения и покоя, радовалось и рождало радость, улыбалось и вызывало улыбку. В этом была наивность и душевная ясность, точная рука, божественное мастерство, совершенство, на это можно было смотреть часами и не устать. С точки зрения антикварной, это был поразительный экземпляр, шедевр, если не стесняться этого слова.
В Катиной прошлой жизни стол всегда был только столом, стул - стулом. Сейчас ей показали произведение искусства, хотели ее удивить, очаровать. А ее не трогает.
Она сказала:
- Какие интересные птички. Колибри?
- Колибри? - переспросил художник.
- А кто же, по-твоему?
- Вполне возможно, - ответил Петр Николаевич, - мне это в голову не приходило.
Потом он опять заботливо, старательно укутал стол в толстую попону. По отношению к этому столу он имел особые обязательства. Когда-то давно хозяйка стола, уезжая из Москвы, передала ему его на хранение с тем, что, если она вернется, стол будет ее дожидаться, нет - останется ему. Она не вернулась, а он все еще ее ждал, не ее, так каких-нибудь наследников, а их не было. Он тоже покидал Москву в войну, уходил на фронт, и стол в этой сырой, губительной для старинных вещей комнате сберегала и охраняла его жена. И вот уже почти забылось то время, когда он разлучался со столом, почти забылась та женщина, которая ему его отдала, похоронена в жарких узбекских песках, седой стала его жена, постарел он сам, еще больше стал похож на индуса... А стол все сверкает и светится по-прежнему, даже ярче, кажется, стал, порхают птички и бабочки, все так же готовы вот-вот распуститься тюльпаны, все так же нежны и зелены их изящные узкие листья, все так же обаятельно все это вместе, все так же радуется и способно радовать.
- Покажите ей комод, - попросил художник Петра Николаевича.
- Она ж его и так видит.
- Конечно, - сказала Катя.
- Притворяется такой интеллигенткой, - сказал художник. - Ну, что ты видишь?
Она видела темный кривобокий ящик, в нем еще ящички. Рухлядь. Видела странную комнату, странного человека - хозяина и странного человека собственного мужа.
- Комод, - сказала она.
Петр Николаевич засмеялся.
