вместо положенных седых и гладкая, умащенная кожа находились в странном противоречии с усталыми старыми глазами. Волосы и кожа были легкомысленны и глупы, глаза - умны. Глаза как будто от другого лица, или, наоборот, глаза свои, все остальное - чужое.
Благоразумие подсказывало без промедления удалиться и больше тут не показываться, но что такое благоразумие коллекционера?
Лариса уже увидела серебряную корзинку, где по-прежнему, как сухое печенье - ему ничего не делается, оно не портится, не черствеет, не ржавеет, - лежали деньги, и вовсе не мелкими купюрами. И поняла символическое значение натюрморта. Это был знак, простая надпись: 'Деньги в этом доме не нужны'. А это меняло дело.
Она села.
- Сколько же за нее хотят? - сказала она очень невинно. - Небось до-орого. Мульон.
- Хотите посмотреть ближе? - спросила Дарья Михайловна.
- Не надо, вижу отсюда.
- Художник Арсений Иванович считает, что это Китай.
- Ваш художник такой умный, все знает.
- Ну, что это, Китай или Франция под Китай?
- Для меня не имеет никакого значения, что под что. Ничего особенного или редкого она из себя не представляет. Это не великое произведение искусства. Это курильница. Их изготовляли в большом количестве в свое время. На них была мода. И в Россию их привозили. Они часто встречались.
- Не часто, - усмехнулась хозяйка. - Бронза французская.
- Возможно.
Это были первые ходы, которые ничего не могли дать, только показать, что противники их знают.
Но Лариса долго тянуть не собиралась.
- Вот что, - сказала она. - У меня есть картина, которая вас заинтересует. Насколько я могу судить. А я могу, потому что вижу, что на выставке. Одевайтесь. Едем ко мне.
- Кто художник?
Лариса показала рукой на стену:
- Вот, он у вас висит.
- Ах, он очень, очень неровный художник. Это из лучших его работ. Шедевр, хотя я не люблю этого слова. До этого уровня он не часто поднимался. О нем недавно вышла монография. Вы читали?
Розоволосая хотела увести в теорию и в искусствоведение, в бесплодный обмен мнениями по поводу никому не интересной книжки, но Лариса не далась, пропустила ход и стала смотреть в окно.
Наступило молчание. Дарья Михайловна соображала, Лариса не хотела ей мешать. Сообразить было просто, обмен _выгоден_ Дарье Михайловне, только это ей и надо было сообразить, и это она уже сообразила.
Игра шла честно. Лариса выигрывала, потому что точно рассчитала. Художник коллекционерше нравился, вещь была не хуже, а лучше той, которая висела на стене. Жаба, если Лариса ее получит, не будет ей ничего стоить, потому что картину ей подарили. Если продавать за деньги, то картина дороже жабы, но весь фокус в том и заключается, чтобы исключить деньги. Считать их печеньем.
- Жаба приносит счастье, - сообщила Дарья Михайловна, сдаваясь.
- Чепуха на постном масле, - ответила Лариса.
- Где вы живете?
- Четвертая остановка на метро отсюда.
Дарья Михайловна стала уговаривать Ларису привезти картину к ней.
Лариса встала. Ей смертельно надоела эта дама, которая была _готова_, но все еще ломалась, строила из себя чего-то.
- Ну извините тогда. Времени больше нет. Картина большая, больше вашей. И лучше. Я не горю желанием ее отдавать.
Дарья Михайловна вышла в соседнюю комнату и там собралась с быстротою курсанта, услышавшего сигнал 'Подъем'.
Лариса усадила жабу на комод, отодвинулась в сторонку и посмотрела. Жабе было хорошо на комоде, как будто она век тут жила, а то и все два. 'Непонятно только, кто на кого смотрит, я на нее или она на меня', подумала Лариса, и в этот момент позвонил телефон, и старый ее приятель Грант тягучим ласковым голосом пригласил ее пойти 'куда-нибудь'. 'Жабы приносят счастье', - вспомнила она и шепотом предупредила жабу, что Грант не считается.
Когда она оделась и вышла за ворота. Грант сидел в своем новеньком автомобильчике и радовался жизни. Он был из тех молодых людей, которые, обретя автомобиль (а не обрести его они не могут, ибо рождены для него), срастаются с ним. Происходит взаимопроникновение человека и автомобиля.
Гордый, недавно защитивший диссертацию, Грант курил и улыбался, как улыбаются гордые восточные мужчины той женщине, которую сейчас ждут. В этой улыбке одновременно признательность и безразличие, симпатия и благодарность, обращенные к ней и к любой другой, идущей навстречу.
- Я уже терпение потерял и начал злиться, здравствуй, мамочка, приветливо сказал Грант, поцеловал ее в щеку, щелчком выбил сигарету из пачки, протянул ей и отключился на машину. Женщина была при нем, можно было трогать с места и мчаться по Москве, как по родной долине.
Лариса курила, пока Грант, не улыбаясь, крутил руль, смотрел только вперед и вез ее 'в одно хорошее место, какая тебе разница, положись на меня'. Разницы и в самом деле не было, и положиться на него было можно, он был хороший, добрый и совершенно чужой человек. И было непонятно, отчего он звонил и приглашал ее, не самую молодую, не самую красивую и не блондинку. Почему он звонил? Привычка? Пауза в бурной жизни? Или он выполнял какую-то свою программу, где находилось место вниманию к старому другу, сочувствию, даже жалости, которая должна унижать, но почему-то не унижает.
На улице Кирова Грант попросил разрешения задержаться у почтамта, позвонить по телефону-автомату в Тбилиси. Он просто не мог пройти мимо этих дверей, чтобы не позвонить отцу и матери и не сообщить дорогим людям, какая в Москве погода, хотя мама каждый вечер выслушивала это в телевизионной программе 'Время'.
Закрыв машину, он крадущейся, неевропейской своей походкой, шагом наездника и охотника, пошел, предложив Ларисе следовать за ним. Она могла бы подождать в машине, но он железно выполнял свод каких-то ему известных правил, и по этим правилам ей полагалось идти с ним. В зале он оставил ее сидеть на первом свободном стуле и забыл про нее.
Он прошел к кабинам и присоединился к группе мужчин. На кабинах были названия городов, и мужчины стояли соответственно надписям - Баку, Тбилиси, Ереван. Каракулевые воротники, каракулевые шапки- конфедератки, каракулевые волосы. Загорелые лица смельчаков.
Женщин было мало. Одна сидела за столиком и по местному телефону-автомату давала поручения невидимой Зифе, чтобы та, в свою очередь, передала поручения Иве, а Ива, судя по всему, знала, кому передать поручения дальше. Женщина умело и проворно создавала цепную реакцию из поручений, пока не почувствовала, что они побежали - побежали от нее к Зифе, от Зифы к Иве, от Ивы к Эмме и дальше, дальше, в глубь страны, в горы и долы, в белые слепящие южные города... ты передай, она передаст... он передаст... Поручения побежали, женщина положила трубку и вытерла потное лицо платком.
Грант отсутствовал долго. Лариса этому не удивлялась, не обижалась, не считала пренебрежением. Речи не могло быть о пренебрежении. Грант всех женщин уважал с той секунды, как они рождались, до той, когда умирали. И это было в нем, наверное, самое удивительное; прекрасное и мучительное.
Он ею не пренебрег, он только в очередной раз ушел, отключился. Сначала отключением была машина, потом дорога, потом кабина с телефоном - вся грузинская родня и грузинская сторона, которой он принадлежал как преданный сын, а потом вся дружная каракулевая группа 'Тбилиси', там сразу закрутились, закипели какие-то дела, и Гранта долго не отпускали.
А женщина ждала. И Грант это знал, и вся группа это видела, и все остальные группы тоже. Наконец он подошел и сказал:
- Извини, моя дорогая. Едем. Мчимся.
Мчаться было недалеко, через улицу и переулок. Ресторан назывался именем далекой планеты 'Юпитер', и возле него приплясывали те, для кого пока только мороз был музыкой. Всем бешено хотелось пройти в тепло и уютное малиновое нутро планеты, но это было невозможно. А чем невозможнее это
