не потерять благорасположение Айзенгрима.
- Мне кажется, я чувствую, что беспокоит Айзенгрима во всей этой истории с Робером-Гуденом. Вся беда в книге. В этих несчастных 'Confidences d'un prestidigitateur'. Мы отталкивались от них в биографической части фильма, и, конечно, они в своем роде классика. Но ведь такие книги никто никогда не читает. Тщеславие для актера вещь абсолютно допустимая. Лично я бы и гроша ломаного не дал за актера, у которого нет тщеславия. Но я уважаю только честное тщеславие. Притворная скромность, преувеличенное смирение, слащавая буржуазная мораль: будь респектабельным, будь хорошим мужем и отцом, платить долги выгоднее, чем не платить, - из-за всего этого 'Confidences' невозможно читать. Робер-Гуден был странным человеком. Он был артистом, который хотел, чтобы его принимали за буржуа. Уверен, что именно это и раздражает вас обоих и настраивает друг против друга. Вы чувствуете, что используете свое без преувеличения выдающееся и полностью реализованное творческое 'я' для прославления человека, чье отношение к жизни вы презираете. Я не виню вас в раздражительности, - согласитесь, вы же сегодня были страшно раздражительны, - но, как вам прекрасно известно, большую часть времени искусство именно этим и занимается: преображением и возвеличением обыденности.
- Выявлением величия в обыденности, - сказал Линд, который ничуть не возражал, услышав, что его тщеславие - достойная восхищения и честная черта, и понемногу приходил в себя.
- Именно. Выявлением величия в обыденности. А вы, два выдающихся творца - великий режиссер- постановщик и (да будет мне позволено так сказать) великий актер - показываете величие Робера-Гудена, который самым превратным образом хотел скрыть свою творческую сущность за маской добропорядочного гражданина. Ему это, конечно, мешало, поскольку шло вразрез с его талантом. Но вы двое можете создать выдающуюся вещь, метафизическую. Вы можете спустя сто лет после его смерти показать миру, чем бы мог стать Робер-Гуден, пойми он себя правильно.
Айзенгриму и Линду это нравилось. Магнус явно сиял, а в обращенных к нему печальных глазах Линда медленно таял лед. Инджестри теперь крепко сидел в седле и скакал к победе:
- Вы оба - люди неизмеримо более крупные, чем он. Кем он, в конечном счете, был? Добропорядочным гражданином, идеалом буржуа при Луи Филиппе, за какого он себя выдавал? Кто в это поверит? В каждом художнике есть что-то черное, какой-то мошеннический душок; возможно, он даже сам этого не понимает и, уж конечно, скрывает от публики. Что же такого было в Робере-Гудене?.. Намек на это он дает нам в самой первой главе другой своей книги, которую я читал и которая, конечно же, известна вам, мистер Рамзи, при этом он кивнул мне. - Она называется 'Les Secrets de la prestidigitation et de la magie'*... ['Секреты престидижитаторства и магии' (фр.).]
- Бог ты мой, я читал ее еще мальчишкой! - сказал я.
- Отлично. Значит, вы помните историю о том, как начиналась его карьера фокусника? Как он подружился с графом де Лекалопье? Как этот аристократ устроил частное представление у себя в доме и Робер-Гуден развлекал его гостей? Как лучшим трюком было сжигание клочка бумаги, на котором архиепископ Парижский сделал великолепную похвальную запись в адрес Робера-Гудена, и последующее обнаружение этой бумажки в самом маленьком из двенадцати конвертов, которые были запечатаны и находились один в другом? Этот трюк он перенял у своего учителя - де Гризи. Но помните, как он пытался отблагодарить Лекалопье, который помог ему встать на ноги?
- Он устроил ловушку для грабителя.
- Именно. Какой-то вор безжалостно грабил Лекалопье, и поймать его никак не удавалось. И вот Робер- Гуден предложил свою помощь. И что же он сделал? Он разработал специальный механизм, который спрятали в стол графа, чтобы, когда вор откроет ящик, выстрелил пистолет и механическая лапа с когтями из острых иголок ухватила вора за руку и выдавила у него на тыльной стороне запястья слово 'Voleur'*. [Вор (фр.).] На иголки был нанесен нитрат серебра, так что фактически получалась татуировка - клеймо на всю жизнь. Милый парнишка, а? А помните, что он говорит? Что эта отвратительная штука представляла собой усовершенствование приспособления, которое он изобрел еще мальчишкой, чтобы поймать и пометить другого мальчишку, который воровал вещи из его шкафчика в школе. Таким вот был образ мыслей Робера- Гудена. Он воображал себя ловцом воришек. А теперь скажите-ка мне, на какую мысль это вас наводит, если речь идет о человеке, который так кичится своей целостностью? Уж не сверхкомпенсация ли это? Глубоко укоренившееся, не дающее ему покоя сомнение в собственной честности?.. Если бы у нас было время и специальные знания, то, анализируя фокусы Робера-Гудена, мы бы многое смогли узнать о его внутреннем мире. Почему такое большое количество этих фокусов связано с раздачей всевозможных вещиц? Чего он только не раздает на каждом представлении - печенье, конфеты, ленты, веера. В то же время мы знаем, что он был скуповат. Что скрывалось за всей этой щедростью? Уж поверьте мне - он и в самом деле что-то скрывал. Вся его книга - это настоящий подвиг отбеливания, сокрытия. Проанализируйте эти фокусы, и вы получите подтекст его автобиографии, которая представляется такой восхитительно льстивой и уютной... А именно это нам и нужно для нашего фильма. Подтекст. Реальность, которая, как подземная река, несет свой поток под поверхностью; обогащающий (хотя и не обязательно назидательный) фон того, что мы видим. Где нам взять этот фон? Не у Робера-Гудена. Слишком это трудное дело; а возможно, когда мы его там найдем, окажется, что он не стоил затраченного на него труда. Нет. Этот фон должен возникнуть из сотрудничества двух великих художников: гениального режиссера Линда и гениального актера Айзенгрима. И вы должны найти его внутри себя.
- Но именно это я и делаю каждый раз.
- Конечно. Но это должен сделать и Айзенгрим. А теперь скажите мне, сэр, ведь не всегда же вы были величайшим в мире фокусником. Где-то вы научились этому искусству. Если бы мы попросили вас... пригласили вас... умоляли бы вас сделать ваш собственный жизненный опыт подтекстом для этого фильма о человеке, который, безусловно, был личностью не столь масштабной, как вы, но имел огромную и долгую славу в своей узкой области, то каким бы был этот подтекст?
Я был удивлен, увидев, что Айзенгрим вроде бы вполне серьезно размышляет над этим вопросом. Он никогда ничего не рассказывал о своей прошлой жизни или о своих самых сокровенных мыслях, и мне было известно о нем хоть что-то лишь потому, что я знал его с раннего детства - за вычетом тех огромных временных промежутков, когда я терял его из вида. Хитроумными способами и наиковарнейшими ловушками, какие только мог изобрести, я выуживал из него сведения о его жизни, но он оказался для меня слишком твердым орешком. Но сейчас он запутался в сетях лести, раскинутых этим умным англичанином Инджестри, и, казалось, вот-вот начнет выдавать свои тайны. Ну что ж, по крайней мере, я буду присутствовать, когда и если он заговорит. Поразмыслив немного, он заговорил:
- Прежде всего, я бы сказал, что моим первым наставником был человек, сидящий вон на том стуле перед вами: Данстан Рамзи. Господь свидетель, он наихудший из фокусников, каких видел этот мир, но именно Рамзи познакомил меня с этим искусством, а по случайному совпадению у него был учебник под названием 'Секреты сценических фокусов', написанный тем самым человеком, о котором мы говорим и которому хотим воздать должное, если только ваши слова искренни, мистер Инджестри.
Это вызвало, как и рассчитывал Айзенгрим, небольшую сенсацию. Инджестри, раскрыв раковину, немного помедлил, а потом вонзил нож в устрицу.
- Замечательно! Трудно себе представить Рамзи в роли фокусника. Но наверно, был и кто-то еще. Если Рамзи ваш первый учитель, то кто был вторым?
- Не уверен, что расскажу вам об этом, - ответил Айзенгрим. - Мне нужно все тщательно обдумать. Ваша идея о подтексте - сам термин и идея для меня в новинку - довольно интересна. Вот что я вам скажу. Серьезно изучать магию я начал тридцатого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года. В этот день я спустился в ад, откуда не поднимался семь лет. Я подумаю, стоит ли мне углубляться в эту историю. А теперь я иду спать.
3
Лизл почти ничего не говорила во время их ссоры - или соперничества двух самомнений, уж как вам больше понравится, - но на следующее утро она поймала меня до появления киношников. Вид у нее был возбужденный.
- Значит, у Магнуса в жизни наступил исповедальный момент, - сказала она. - Он созревал уже несколько месяцев. Ты не обратил внимания? Не обратил! Ах, Рамзи, ты такой тупица в некоторых делах. Если бы Магнус принадлежал к тому разряду людей, которые пишут автобиографии, то именно сейчас он бы и взялся за перо.
- У Магнуса уже есть автобиография. Мне ли не знать. Я сам ее и написал.
- Милая книжица. 'Иллюзии: жизнь и приключения Магнуса Айзенгрима'. Но она предназначалась для
