который не прошелся бы в эти дни по Пекарской мимо дома с запертыми дверями и наложенными на них казенными печатями...
В нашем реальном училище случилось событие посерьезнее. 7-го класса или 'дополнительного', как он назывался на официальном языке, к моему выпуску уже не было, и вот почему... Раньше училище было нормальным-семиклассным. По установившейся почему-то традиции, семиклассники у нас пользовались особыми привилегиями: ходили вне школы в штатском платьи, посещали рестораны, где выпивали, гуляли по городу после установленного вечернего срока, с учителями усвоили дерзкое обращение и т.д. В конце концов, распущенность дошла до такого предела, что директор решил положить ей конец. После какого-то {35} объяснения с великовозрастным семиклассником, последний ударил директора по лицу.
Это событие взволновало, взбудоражило весь город и конечно, школу. Семиклассник был исключен 'с волчьим билетом', т.е. без права приема в какое бы то ни было учебное заведение. Помню, что поступок его вызвал всеобщее осуждение, тем более, что директор, которого перевели куда-то в центральную Россию, был человеком гуманным и справедливым. Осуждали и мы, мальчишки.
Седьмой класс был закрыт, как сказано было в официальной бумаге, 'навсегда'.
Наконец, еще событие, коснувшееся стороной и меня. Было мне тогда 7 или 8 лет. В городе стало известным, что из-за границы возвращается император Александр II-й через Александров-пограничный, и что царский поезд остановится во Влоцлавске на 10 минут. Для встречи государя, кроме начальства, допущены были несколько жителей города, в том числе и мой отец. Отец решил взять меня с собой. Воспитанный в духе мистического отношения к личности царя, я был вне себя от радости.
В доме - переполох. Мать весь день и ночь шила мне плисовые штаны и шелковую рубашку; отец приводил в порядок военный костюм и натирал до блеска - через особую дощечку с вырезами - пуговицы мундира.
На вокзале я заметил, что, кроме меня, других детей нет, и это наполнило меня еще большей гордостью.
Когда подъехал царский поезд, государь подошел к открытому окну вагона и приветливо беседовал с кем-то из встречавших. Отец застыл с поднятой к {36} козырьку рукой, не обращая на меня внимания. Я не отрывал глаз от государя...
После отхода поезда один наш знакомый полушутя обратился к отцу:
- Что это, Иван Ефимович, сынишка ваш непочтителен к государю. Так шапки и не снимал...
Отец смутился и покраснел.
А я словно с неба на землю и свалился. Почувствовал себя таким несчастным, как никогда. Теперь уже и перед мальчишками нельзя будет похвастаться встречей царя: узнают про мою оплошность - засмеют...
Прошло некоторое время, и вся Россия была потрясена событием: 1 марта 1881 года убит был император Александр II-й...
В нашем городке - в переполненной молящимися православной церкви, в русских семьях, в нашем доме люди плакали. Как отнеслось к событию польское население, я тогда оценить не мог. Помню только, что в течение нескольких дней город был погружен в жуткую тишину и пустоту. По распоряжению растерявшегося местного начальства, в полуопустевшем городе ездили конные уланские патрули, и лязг конских копыт, в особенности ночью, усиливал тревожное настроение, которое можно передать словами польского поэта:
Тихо вшендзе, глухо вшендзе.
Цо то бэндзе, цо то бэндзе...
(Тихо всюду, глухо всюду. Что то будет, что то будет...)
ШКОЛА
Учить меня стали рано. Когда мне исполнилось четыре года, к именинам отца мать подготовила ему {37} подарок: втихомолку выучила меня русской грамоте. Я был торжественно подведен к отцу, развернул книжку и стал ему читать.
- Врешь, брат, ты это наизусть. А ну-ка прочти вот здесь...
Прочел. Радость была большая. Словно два именинника в доме.
Когда переехали из деревни в город, отдали меня в 'немецкую' городскую школу. В немецкую потому, что помещалась она насупротив нашего дома, а до нормальной было далеко. Впрочем, немецкой называлась она только ввиду того, что сверх обыкновенной программы там преподавался немецкий язык. Между прочим, начальной школы с польским языком не было...
Помянуть нечем. Вот только разве 'чудо' одно... Оставил меня раз учитель за какую-то провинность после уроков на час в классе. Очень неприятно: дома будут пилить полчаса, что гораздо хуже всякого наказания. Стал я перед училищной иконой на колени и давай молиться Богу:
- Боженька, дай, чтобы меня отпустили домой!..
Только что я встал, открывается дверь, входит учитель и говорит:
- Деникин Антон, можешь идти домой.
Я был потрясен тогда. Этот эпизод укрепил мое детское верование. Но... да простится мой скепсис - теперь я думаю, что учитель случайно подглядел в окно (одноэтажное здание), увидел картину кающегося грешника и оттого смиловался. Ибо не раз потом, когда я вновь впадал в греховность, и мне грозило дома наказание, я молил Бога:
{38} - Господи, дай, чтобы меня лучше посекли - только не очень больно - но не пилили!
Однако, почти никогда моя молитва не была услышана: не секли, а пилили.
Два следующих года я учился в начальной школе, а в 1882 году, в возрасте 9 лет и 8 месяцев, выдержал экзамен в 1-й класс Влоцлавского реального училища.
Дома - большая радость. Я чувствовал себя героем дня. Надел форменную фуражку с таким приблизительно чувством, как впоследствии первые офицерские погоны. Был поведен родителями в первый раз в жизни в кондитерскую и угощен шоколадом и пирожными.
Учился я первое время отлично. Но, будучи во втором классе, заболел оспой, потом скарлатиной со всякими осложнениями. Лежал в жару и в бреду. Лечивший меня старичок, бригадный врач, зашел раз, посмотрел, перекрестил меня и, ни слова не сказав родителям, вышел. Родители - в отчаянии. Бросились к городскому врачу. Тот вскоре поднял меня на ноги.
Несколько месяцев учения было пропущено, от товарищей отстал. Особенно по математике, которая считалась главным предметом в реальном училище. С грехом пополам перевалил через 3 и 4 классы, а в
5-м застрял окончательно: в среднем за год получил по каждому из трех основных математических предметов по 21/2 (по пятибалльной системе). Обыкновенно, педагогический совет прибавлял в таких случаях половинку, директор Левшин настаивал на прибавке, но учитель математики Епифанов категорически воспротивился:
- Для его же пользы.
{39} Я не был допущен к переводному экзамену и оставлен в 5-м классе на второй год.
Большой удар по моему самолюбию. Не знал - куда деваться от стыда. Мать, видя мои мучения, сочинила для знакомых басню о том, что я оставлен в классе 'по молодости лет'. Знакомые сочувственно кивали головой, но, конечно, никто не верил.
То лето я провел в качестве репетитора в деревне. Работы с моими учениками было немного, и все свободное время я посвятил изучению математики. Имел терпение проштудировать три учебника (алгебры, геометрии и тригонометрии) от доски до доски и даже перерешил почти все помещенные в них задачи. Труд колоссальный. Вначале дело шло туговато, но, мало-помалу, 'математическое сознание' прояснялось, я начинал входить во вкус дела; удачное решение какой-нибудь трудной задачи доставляло мне истинную радость. Словом, к концу лета я с юношеским задором сказал себе:
- Ну, Епифаша, теперь поборемся!
Учитель Епифанов был влюблен в свою математику и всех не знающих ее считал дураками. В классе он находил всегда двух-трех учеников, особенно способных к математике, с ними он занимался особо, становясь совсем на товарищескую ногу. Класс дал им прозвание 'пифагоров'. 'Пифагоры' были на привилегированном положении: получали круглую пятерку в четверть, никогда не 'вызывались к доске' и иногда только, когда Епифанов чувствовал, что класс плохо понимает его объяснения, приглашал кого- нибудь из 'пифагоров' повторить. Выходило иногда понятнее, чем у него... Во время заданной классной задачи 'пифагоры' усаживались отдельно, и Епифанов предлагал им задачу много труднее или делился {40} с ними новинками из последнего 'Математического Журнала'.
