Иуда смотрел на Учителя так же, как он смотрит на деньги! Что это значит? Значит ли это, что Иуда возлюбил Учителя в той же степени, в коей он возлюбил деньги? Или это значит, что он видит в Учителе источник денег? Не замышляет ли он предательства? А Лука что-то чертит на своем пергаменте, усердно чертит, а раньше он просто слушал, а записывал потом. Не замышляет ли чего этот писака? Симеону становилось плохо от этих мыслей, он чувствовал, всем сердцем чувствовал, что грядет нечто ужасное, и силился предотвратить, и его слабых сил не хватало, и он понял, что не сможет ничего сделать, что это ужасное все равно произойдет и никто и ни что не сможет помешать ему произойти, и что сам Учитель знает, что что-то произойдет и ничего не делает, словно ждет этого, как нечто предопределенное и неизбежное.
Слава Учителя обгоняла его, и когда они пришли в Иерусалим, его встретили приветственными криками. Многие кланялись ему, многие смотрели с любопытством. В Иерусалиме всегда было полным-полно пророков, ясновидящих, магов, фокусников, факиров, гадалок, их любили, их слушали, за ними ходили по пятам и толпа пришла посмотреть на нового пророка, про которого говорили, что он и есть Мессия, предсказанный в древних книгах. И они прошли вслед за Ешу, которого теперь называли полным именем - Иисус, в храм, и Иисус начал проповедовать. Он говорил долго, очень долго. Он говорил то, что Симеон уже слышал, говорил подробно, пытаясь донести свои мысли до всех, самых непонятливых. Толпа жадно слушала, потому что таких проповедей здесь никогда не слышали. В храм набилось столько народу, сколько в нем не было, наверное, никогда. Все было хорошо, пока Иисус говорил о любви, но когда он повел крамолу о государственной власти, о священниках, о вере, в толпе раздались негодующие крики, толпа зашумела, заколыхалась, кто-то истерически завопил, что сейчас Бог разгневается и в храм ударит молния, толпа сошла с ума, поднялась паника, люди давили друг друга, их вынесло из храма людским течением, и Симеон защищал Учителя от нападок обезумевших горожан, а Учитель только грустно улыбался.
Народу было множество, с горечью думал Симеон. Кто-нибудь обязательно донесет, среди такой толпы обязательно найдется лояльный к властям человечишко. Симеон оглядел учеников. Они выглядели растерянными. Еще бы! Говорить в узком кругу - одно дело -, а всенародно совсем другое. Когда они пришли в ночлежку, Симеон попытался было в который раз поговорить с Учителем о безопасности и в который раз Ешу только улыбнулся. Симеон с досадой махнул рукой и собирался отойти, но Ешу ласково притянул его к себе и прошептал в ухо:
- Все идет своим чередом. Пойми ты это и не усердствуй.
Симеон понуро поплелся к своему ложу. Так и есть. Ешу знает, что произойдет и он к этому готов. Симеон тоже готов, но по-другому - у него под хитоном спрятан кинжал. Он украл этот кинжал. Человек грешен. Но Симеон совершил этот грех во имя добра, чтобы защитить Учителя, он собирался драться за него не на живот, а на смерть. Он не даст Учителя в обиду! Сам умрет, а Учителя не даст! Симеон был готов к драке, он знал, что драка будет, и знал, что, когда драка произойдет, ему не выйти из нее живым, потому что арестовывать Ешу придут вооруженные стражники, к дракам привычные и дракам обученные. Симеон лежал, обдумывая предстоящую драку, представляя, как он налетит на стражу, как стража отступит сначала от неожиданности, а потом насядет на него... Он представлял, как он лежит, смертельно раненый, истекая кровью, и протягивает руку к Учителю. А потом - смерть...
Постой, а где же Иуда, где этот мерзкий сребролюбец? А где Учитель? Когда же он успел выйти? Чуя недоброе, Симеон бросился к выходу, выбежал из ночлежки и увидел далеко, в конце переулка стражников в полном боевом снаряжении с факелами и среди них - Учителя. Ноги у Симеона вдруг сделались ватными, к горлу подступила дурнота. Он стоял и смотрел, как Учителя уводят, и сжимал бесполезный нож, и это было как во сне, он не мог двинуться с места, на него что-то нашло. И Учителя увели, и ночь опустились на землю, и стало пусто в переулке и стало пусто у Симеона в душе. Он выронил нож. Из глаз вдруг брызнули слезы. Он стоял и плакал, плакал от бессилия, и в голове гудели какие-то мысли, не мысли даже, а обрывки: 'Увели... Драка... Где? Почему? Догнать... Отбить... Умереть...' Потом даже мыслей не стало. Он просто стоял и смотрел в сгущающийся мрак, и что-то саднило в душе, он чувствовал физическую боль, и почувствовал в себе какое-то движение, поднял в недоумении руку и увидел, что кисть сжимается в кулак и разжимается, мерно, как чужая. И тогда что-то сверкнуло в голове и он заорал. Не заорал даже, а завыл, как дикий зверь. Какой-то прохожий шарахнулся от него, в ночлежке что-то прогрохотало и стихло. И тут он увидел Иуду. Иуда приближался с той стороны, куда увели Учителя и бережно нес какой-то полотняный мешок. Симеон почувствовал, как откуда-то изнутри, из самых глубин, поднимается и заволакивает его кровавая волна, и воздуху не хватает, и он ухватил удивленного Иуду за грудки, и встряхнул так, что у Иуды мотнулась голова, и потащил в ночлежку, издавая утробное урчание. Он втащил свою ношу в комнату, где сразу началось движение, поднялся гомон, но он не слышал и не понимал, что говорили и кричали, он еще раз встряхнул Иуду и швырнул в угол. Иуда выронил мешок, в нем что-то с хрустом разбилось и по комнате пошел запах кислого молока. Симеон навис над ним как кобра с разбухшим клобуком, огромный, черный, страшный, на его руках и плечах висел кто-то, он отмахивался, и кто-то падал с грохотом, и стоял невообразимый шум, и Иуда смотрел удивленно, скорчившись на полу. Вдруг что-то щелкнуло в голове у Симеона, он выпрямился, стряхнул с себя наседающих товарищей и глухо сказал, вытянув палец в сторону растерянного Иуды:
- Это он.
- Что - он? Что? Что случилось?
- Учителя... Увели... Стража... - Спазм перехватил горло и он не смог говорить. Снова все загалдели, как на базаре, а Симеон совладал наконец со своим горлом и произнес:
- Он продал его. Сколько получил, предатель? Отвечай!
Иуда начал, наконец, понимать, в чем дело, лицо его перекосилось, он зарылся в ладони и заплакал.
- Сколько получил, предатель? - ревел Симеон, вяло отпихиваясь от держащих его рук. Иуда что-то бормотал, всхлипывая, и тут, когда немного стихло, Симеон услышал, что он бормочет и застыл.
- Сволочи, - размазывая по лицу слезы, говорил Иуда, - гады, грязь... проспали Учителя, проморгали... Твари смердящие, решили, что я его продал... Да я же любил его больше, чем вы все вместе взятые, я никого никогда в своей жизни не любил, ни отца, ни мать, отца у меня нет и не было, а мать была шлюхой, ей до меня не было никакого дела, никого и никогда я не любил, а Учителя полюбил, и это ж надо вообразить, что я, я - мог его предать. Да любого из вас и всех вас вместе я бы продал и не поморщился, а его... его... Сволочи, гады, твари... Обыщите меня, - закричал он и начал вытаскивать из карманов и швырять на пол какие-то бумажки, мелкие монеты, - обыщите мешок, посмотрите, сколько я получил. Это вы его предали... Сволочи... Вы его предали, вы его упустили, он вас учил-учил, да ничему не научил... Да разве можно вас чему-нибудь научить? Вы же ублюдки, отбросы, почему именно вас он взял в ученики, не понимаю...
Ученики молча смотрели на Иуду. Симеон стоял с открытым ртом и искаженным лицом. До него вдруг начало доходить, что Иуда не предавал Учителя, что Учителя предал именно он, Симеон, предал тогда, когда стоял на ватных ногах и смотрел, как его уводят, но он не хотел верить этому, все его существо сопротивлялось этому. Вот был Иуда, Иуда предатель, и все было просто: раздавить грязного мерзавца и утешить свою совесть, а не стало Иуды - предателя, стало гнусно и мерзко на душе, пусто, черно и грязно.
Симеон покопался, все-таки, с надеждой, в Иудином мешке, но там были только черепки от кувшина, несколько лепешек, тощий бурдюк с вином и большой кусок овечьего сыра, скользкий от пролитого молока. Симеон выпустил мешок, посидел немного, пусто глядя перед собой. Может быть, Учителя отпустят? Ну да, конечно, его отпустят, ведь он никому не сделал зла - Симеон ухватился за эту мысль, стал лелеять ее, но в глубине сидела другая мысль, черная и зловещая: 'Никто никогда не отпустит Учителя. Он совершил преступление против веры и кесаря и он должен быть казнен.' И эта черная мысль выводила его из себя, пугала, нагоняла нестерпимую тоску. 'Отягощенная совесть твоя - вот твой ад.' Покаяться и очистить совесть свою... Бог отпустит грех твой. Да разве можно отпустить такой грех? Пусть даже Господь в беспредельной любви своей и отпустит такой грех, но уж он-то, Симеон, никогда не простит себе своего предательства, и будет жить в этом аду до самой смерти... и после смерти... Как же получилось, что он, готовый к драке, когда дошло до дела, остался на месте? Стражников было много и сражаться с ними, будучи вооруженным только кинжалом... Но ведь он был готов умереть... Почему же он не умер? Почему он до сих пор жив? И Симеон тоже зарылся в ладони и заплакал. Громко, навзрыд.
* * *
