никакого внимания и, не оглядываясь и не трогаясь с места, продолжал медленно раскачиваться из стороны в сторону, и при этом движении на его боку раскачивался широкий нож с черенком из рыбьего зуба.
III. Павел-колдун
- Павел! чернокнижник! злой кудесник! колдун!.. Как он здесь очутился? Видно, лесовик довез его на хребте своем!.. Пришибем его, братцы, - избавим землю от лихого зелья! - закричали почти в один голос дружинники.
- Земляки мои, братья! Нет, не чуждайтесь меня! - воскликнул Павел, прикинувшись радостно изумленным. - Теперь я не тот нелюдим, встретив которого вы бежали прежде, я смиренный, кающийся грешник. За вас, мои братья, жизнь моя, молитва и руки.
- Врет, прикидывается... Погодите, еще не то заговорит, а дьявол, который в него вселился, ишь как корежится! Перехватить ему горло, да и в воду. Пусть его оттуда освобождают нечистые его собратья, а мы свое дело сделаем, благо есть случай.
- Нет, лучше привяжем его к камню, да свалим в волны, а то нож так заржавеет в крови его, что не ототрешь никакими заговорами. Страшно будет опоясаться им, как зельем.
Так рассуждали обступившие Павла дружинники.
Дико блеснул он глазами, крепко стиснул кулаки и судорожно вытянул перед собой руки, как бы защищаясь.
Дружинники между тем еще более приблизились к нему и некоторые уже схватили его и стали тормошить.
- По крайней мере, дайте мне проститься со светом Божьим! - заговорил он упавшим голосом.
- Уж ты давно отклепался от человеческого имени, и давно пора тебе туда, восвояси; там за тебя давно уже и паек получают! - отвечали ему.
- Дайте мне хоть повидаться с Чурчилой. Ведь вы, чай, с ним?
- Что за свидание! Ты уязвил его, как змей-горыныч!.. Мы давно добирались до тебя; а теперь, знать, тебя черти выдали, что наткнули на нас. В Новгороде отец твой силен, оборонит кого захочет, а здесь мы тебя, - заговорил один дружинник и, схватив левой рукой Павла за бороду, правой занес над ним руку с ножом.
Павел весь съежился и зажмурился, чтобы не видеть опускавшегося над ним блестящего лезвия, и даже преждевременно дико воскликнул.
- Да пусть его взглянет последний раз на Чурчилу... Пожалуй, осерчает, что не допустили до него Настасьина брата, хоть любит он его, как собака палку, - сказал другой дружинник, останавливая опускавшуюся было над головой Павла руку товарища.
- Ну, так и быть, сволокем его к нему, да свяжите покрепче ему руки и ноги, а то ведь он хитер, проклятый, вывернется, - решили остальные дружинники.
Корчившегося от бессильной злобы Павла дружинники крепко-накрепко связали по рукам и ногам и, окружив, потащили его за веревку, подгоняя сзади палками по чем ни попало.
- Что это, еще пленника, или зверя какого тащат наши? - сказал Дмитрий Чурчиле, указывая на приближающуюся к ним толпу.
- Чурчила, это я, злейший враг твой! Упейся теперь моей кровью, я в твоей власти, - заговорил смело прерывающимся от ярости голосом поставленный на ноги Павел.
- Как? Павел? Лучше бы взглянул я на ехидну, чем на этого дьявола в человеческом образе! - вскрикнул Чурчила, и так ударил рукой по рукоятке своего меча, что все вооружение его зазвенело.
- Упросил, чтобы тебе его показали, - послышались голоса дружинников.
- Он знает, чем хуже наказать меня... Чего тебе нужно от меня? обратился он к Павлу.
- Жизни твоей...
- А что тебе в ней и за что ты ненавидишь меня, подкупной, заспинный враг?
- Верно слово твое, я - подкупной, но меня подкупила братская любовь, - с ударением отвечал Павел.
Чурчила вздрогнул.
- Ты спрашиваешь, за что я ненавижу тебя? Но кого же любил я? Я исчадие зла, все люди были мне противны, сам не знаю почему... Но сестра моя, эта кроткая овечка, Настасья... она давно примирила меня со всеми; она как бы нечеловеческим голосом уговаривала меня переродиться, и слова ее глубоко запали в мою черную душу. Она показалась мне ангелом, а голос ее песней серафима, и я... повиновался...
Павел зарыдал.
Чурчила зашатался и прислонился к плечу поддерживавшего его Дмитрия.
Немного погодя он спросил.
- Не этот ли ангел Божий вразумил тебя покушаться на мою жизнь?
- Погоди и дослушай, после обвиняй, - начал снова Павел. - Я повиновался ей... нет, не ей, я не знаю, кто говорил ее устами. Душа моя созналась во всех поступках. Священное родство, любовь, все чувства человека разлились в душе моей, и новый свет озарил ее, я умилялся и искренно назвал братом любимого ей Чурчилу.
- Как, разве у вас шла речь обо мне?
- Никогда не переставали мы о тебе беседовать...
- Все более и более непонятны, темные слова твои.
- Мудрено ли! Душа каждого - загадка, а у этого она - совсем потемки. Пожалуй, заслушаешься его, то и несдобровать тебе. Ему надо язык выгладить полосой раскаленного железа, а на руки и на ноги надеть обручи, или принять его в дреколья!.. До каких пор ждать конца его сказки? - с сердцем воскликнул Дмитрий.
Павел скосил на него и без того косые глаза свои и сказал с упреком:
- Обшаривай душу темную, а светлая вся на виду.
- Что тут толковать, вы из одного гнезда с нечистым, одного поля ягода.
- Да не одинаковая, - возразил Павел. - Кем я был прежде - сознаюсь. А теперь, ты сам, как злой враг человеческий, перетолковываешь смысл моих слов, и отказываешь мне, грешному, в возможности раскаяния, в освобождении от тяжелого гнета души моей.
- Экий краснобай! Как гладко он выстилает словами дорогу к сердцу всякого, - прервал его Дмитрий.
- Постой, Дмитрий, твоя речь впереди, дай нам дослушать, а ему договорить, - сказал Чурчила.
- Пораспустите хотя немного мои руки, веревки больно стянули их; я честно исповедуюсь перед вами и тогда легко приму смерть, тогда и оковы телесные легки будут для меня, а если приму смерть, не буду влачить их. Господи, помилуй, поддержи меня!..
- Не богохульствуй, собака, я тебе засмолю рот, - снова не утерпел Дмитрий, и бросился на него с мечом, но Чурчила остановил его.
Павел с сожалением посмотрел на Дмитрия и с тяжелым вздохом начал:
- Настасья любила тебя меньше Бога, но больше жизни. Ты покинул ее, несчастную, и обливается теперь она день и ночь горючими слезами, и сохнет, как былинка в знойный день. Это зажгло ретивое мое праведным гневом против тебя. 'Сыщи его, - сказала она мне, - добудь, достань мне или перенеси меня к нему. Я забуду стыд девичий, упаду на грудь его, обовью его моими руками и мы умрем вместе'. На эту беду присватался к ней какой-то именитый литвин. Отец обрадовался этому и приказал ей принимать подарки и называться его суженой... Где же было чувство твое к ней, когда ты покинул ее?
Чурчила дрожал, изменившись в лице, и не мог выговорить слова.
- Теперь, быть может, влекут ее к венцу с немилым женихом или заколачивают останки ее в гроб тесовый. Я как будто слышу стук молотка, и холодная дрожь пробирает меня.
Он замолк и пристально поглядел на Чурчилу.
Последний стоял как приговоренный к смерти. Лицо его исказило от внутренней невыносимой боли!
Павел продолжал:
- Потому-то я и ринулся всюду отыскивать тебя, чтобы заставить вспомнить о покинутой тобой... Не утаю, я решился закатить тебе нож в самое сердце и этим отомстить за ангела-сестру, но теперь я в твоих руках, и пусть умру смертью мученической, но за меня и за нее, верь, брат Чурчила, накажет тебя Бог...
- Истину ли изрыгаешь ты? - грозно спросил его Чурчила.
