голосом:
- Ода!
- Я так и знал. Вот письмо, совсем готовое. (337)
- Да я хоть сейчас.., только... - офицер конфузится, - я никак не рассчитывал на эту поездку.
- Что, денег нет? Ну, так и говорите. Это ничего не значит. Я возьму для вас у Герцена - вы ему потом отдадите. Что тут... всего... всего какие-нибудь двадцать liv. Я сейчас напишу ему. В Яссах вы деньги найдете. Оттуда проберитесь на Кавказ. Там нам особенно нужен верный человек...
Пораженный, удивленный офицер и его сопутник, пораженный и удивленный, как и он, уходят. - Маленькая девочка, бывшая у Бакунина на больших дипломатических посылках, летит ко мне по дождю и слякоти с запиской. Я для нее нарочно завел шоколад en losange62, чтоб чем-нибудь утешить ее в климате ее отечества, а потому даю ей большую горсть и прибавляю:
- Скажите высокому gentlemany, что я лично с ним переговорю.
Действительно, переписка оказывается излишней. - К обеду, то есть через час, является Бакунин.
- Зачем двадцать фунтов для **?
- Не для него, для дела... а что, брат, ** - прекраснейший человек!
- Я его знаю несколько лет - он бывал прежде в Лондоне.
- Это такой случай... пропустить его грешно, я его посылаю в Яссы. Да потом он осмотрит Кавказ.
- В Яссы?.. И оттуда на Кавказ?
- Ты пойдешь сейчас острить. Каламбурами ничего не докажешь...
- Да ведь тебе ничего не нужно в Яссах.
- Ты почем знаешь?
- Знаю потому, во-первых, что никому ничего не нужно в Яссах, а во-вторых, если б нужно было, ты неделю бы постоянно мне говорил об этом. Тебе попался человек молодой, застенчивый, хотящий доказать свою преданность, - ты и придумал послать его в Яссы. Он хочет видеть выставку, а ты ему покажешь Молдовалахию. Ну, скажи-ка, зачем?
- Какой любопытный. Ты в эти дела со мной не входишь, какое же ты имеешь право спрашивать? (338)
- Это правда; я даже думаю, что этот секрет ты скроешь ото всех... ну, а только денег давать на гонцов в Яссы и Букарест я нисколько не намерен.
- Ведь он отдаст, у него деньги будут.
- Так пусть умнее употребит их - полно, полно, письмо пошлешь с каким-нибудь Петреско-Манон-Леско - а теперь пойдем есть.
И Бакунин, сам смеясь и качая головой, которая его все-таки перетягивала, внимательно и усердно принимался за труд обеда, после которого всякий раз говорил: 'Теперь настала счастливая минута', и закуривал папироску.
Бакунин принимал всех, всегда, во всякое время. Часто он еще, как Онегин, спал или ворочался на постели, которая хрустела, а уж два-три славянина с отчаянной торопливостью курили в его комнате; он тяжело вставал, обливался водой и в ту же минуту принимался их поучать; никогда не скучал он, не тяготился ими; он мог, не уставая, говорить со свежей головой с самым умным и самым глупым человеком. От этой неразборчивости выходили иногда пресмешные вещи.
Бакунин вставал поздно: нельзя было иначе и сделать, употребляя ночь на беседу и чай.
Раз, часу в одиннадцатом, слышит он, кто-то копошится в его комнате. Постель его стояла в большом алькове, задернутом занавесью.
- Кто там? - кричит Бакунин, просыпаясь.
- Русский.
- Ваша фамилия?
- Такой-то.
- Очень рад.
- Что вы это так поздно встаете - а еще демократ...
...Молчание... слышен плеск воды... каскады.
- Михаил Александрович!
- Что?
- Я вас хотел спросить: вы венчались в церкви?
- Да.
- Нехорошо сделали. Что за образец непоследовательности; вот и Тургенев свою дочь прочит замуж, - вы, старики, должны нас учить... примером...
- Что вы за вздор несете...
- Да вы скажите, по любви женились? (339)
- Вам что за дело?
- У нас был слух, что вы женились оттого, что невеста ваша была богата63.
- Что вы это - допрашивать меня пришли. Ступайте к черту!
- Ну, вот вы и рассердились - а я, право, от чистой души. Прощайте. А я все-таки зайду.
- Хорошо, хорошо, - только будьте умнее. ...Между тем польская гроза приближалась больше и больше. Осенью 1862 явился на несколько дней в Лондоне Потебня. Грустный, чистый, беззаветно отдавшийся урагану - он приезжал поговорить с нами от себя и от товарищей и все-таки идти своей дорогой. Чаще и чаще являлись поляки из края - их язык был определеннее и резче, они шли к взрыву - прямо и сознательно. Мне с ужасом мерещилось, что они идут в неминуемую гибель.
- Смертельно жаль Потебню и его товарищей, - говорил я Бакунину, - и тем больше, что вряд по дороге ли им с поляками...
- По дороге, по дороге! - возражал Бакунин. - Не сидеть же нам вечно сложа руки и рефлектируя. Историю надобно принимать, как представляется, не то всякий раз будешь зауряд то позади, то впереди.
Бакунин помолодел - он был в своем элементе. Он любил не только рев восстания и шум клуба, площадь и баррикады, он любил также и приготовительную агитацию, эту возбужденную и вместе с тем задержанную жизнь конспирации, консультаций, неспаных ночей, переговоров, договоров, ректификации64 шифров, химических чернил и условных знаков. Кто из участников не знает, что репетиции к домашнему спектаклю и приготовление елки составляют одну из лучших и изящных частей. Но как он ни увлекался приготовлениями елки, у меня на сердце скреблись кошки - я постоянно спорил с ним и нехотя делал не то, что хотел.
Здесь я останавливаюсь на грустном вопросе. Каким образом, откуда взялась во мне эта уступчивость с ропотом, эта слабость - с мятежом и протестом? С одной стороны, достоверность, что поступать надобно так; (340) с другой, готовность поступать совсем иначе. Эта шаткость, эта неспетость, diиses Zфgernde65 наделали в моей жизни бездну вреда и не оставили даже слабую утеху в сознании ошибки невольной, несознанной; я делал промахи а contre coeur66 вся отрицательная сторона была у меня перед глазами. Я рассказывал в одной из предыдущих частей мое участие в 13 июне 1849. Это тип того, о чем я говорю. Ни на одну минуту я не верил в успех 13 июня, я видел нелепость движенья и его бессилие, народное равнодушие, освирепелость реакций и мелкий уровень революционеров; я писал об этом и все же пошел на площадь, смеясь над людьми, которые шли.
Сколькими несчастьями было бы меньше в моей жизни... сколькими ударами, если б я имел во всех важных случаях силу слушаться самого себя... Меня упрекали в увлекающемся характере... Увлекался и я, но это не составляет главного. Отдаваясь по удобовпечатлительности, я тотчас останавливался мысль, рефлекция и наблюдательность всегда почти брали верх в теории, но не в практике. Тут и лежит вся трудность задачи, почему я давал себя вести noiens-volens67... Причиной быстрой сговорчивости был ложный стыд, а иногда и лучшие побуждения - любви, дружбы, снисхождения... но почему же все это побеждало логику?..
...После похорон Ворцеля - 5 февраля 1857, когда все провожавшие разбрелись по домам и я, воротившись в свою комнату, сел грустно за свой письменный стол, мне пришел в голову печальный вопрос: не опустили ли мы в землю вместе с этим праведником и не схоронили ли с ним все наши отношения с польской эмиграцией?
Кроткая личность старика, являвшаяся примиряющим началом при беспрерывно возникавших
