'Кто только на свете не живет!' - опять подумал Сильвестр Петрович и сказал:
- Одначе больно мы с тобой разговорились, а мне недосуг. Так вот морем отселева вояж тебе не совершить. Ступай в свой Париж иным путем. Здесь не нынче, так завтра быть баталии, и ни единого корабля мы не выпускаем...
- Быть баталии?
- Быть.
- Здесь, в Архангельске?
- Здесь.
Недоросль опять сложил губы сердечком.
- Со шведами, сударь?
- Однако догадался все же... С ними.
- Так я, пожалуй, переночую и назад подамся...
- А ежели нынче ночью швед нагрянет? - жестко спросил Иевлев.
- Нынче?
- Нынче. Нагрянет - и попадешься ты ему. Он разбирать не станет, кто ты - шаматон али навигатор. Он живо на виселицу тебя вздернет...
- Тогда я, сударь, истинно нынче же назад и отправлюсь. А переночую уж на постоялом дворе, где прошедшую ночь ночевал. Там-то потише будет.
Иевлев помолчал, потом, стараясь сдержаться, раздельно произнес:
- Пожалуй, не отпущу я тебя. Мне нынче каждый человек надобен. А ты парень в соку, дебелый, вот и шпага при тебе, и пистолет добрый...
Недоросль несколько приподнялся на лавке, тотчас же сел, заморгал, залопотал:
- Да что ты, господин капитан-командор, разве сие мыслимо? Мне царевым именем велено в город Париж...
- Да ведь что ж Париж? Коли тебя тут в доблестном бою убьют - какой спрос? С покойника Парижа не возьмешь. Другие туда отправятся на навигаторов учиться... Останешься здесь, а как баталия минует, ежели жив будешь, - в вояж и тронешься...
Но тотчас же Сильвестру Петровичу стало тошно, он встал и велел недорослю проваливать ко всем чертям. Спафариев поклонился, попятился, не веря своему счастью, еще поклонился. И тотчас же во дворе, по бревенчатому настилу, загрохотали кованые колеса дорожного возка.
Шаматон уехал.
Скрипнула дверь, вошел Егорша.
- В городе что? - спросил Иевлев.
- Иноземцы гуляют. К Тощаку в кружало и не войти. В немецком Гостином дворе лавку с питиями открыли, песни поют, бранятся на нас, на русских. Возле Успенской церкви один ходит, кричит: 'Вот погодите, шведы придут, тогда узнаете, каково лихо на свете живет...'
Сильвестр Петрович попросил уголька - разжечь трубочку. Егорша сбегал на поварню, Иевлев закурил, зашагал по горнице из угла в угол, думал. Потом спросил Егоршу:
- Вот ты по улицам бегал. Много ли иноземных матросов с кораблей спущено?
- Много ли, мало ли - того, Сильвестр Петрович, не ведаю, сам же видел сотни три, не более.
- Вооружены?
- Кто их знает. В плащах больше. Шпаги кой у кого видны, ножи тоже.
Иевлев кивнул.
- Наши везде стоят, - продолжал Егорша. - И у монастыря, и у арсенала, и возле Гостиного, во всех улицах караулы. Матросы, стрельцы, драгуны, рейтары...
Сильвестр Петрович докурил трубочку, выколотил ее у печки, велел седлать. Через малое время, под дождиком, пряча лицо от ветра, выехал двуконь с Егоршей - смотреть дозоры, караулы...
А в городе в это самое время уже начались бесчинства.
Из Тощакова кружала на мокрую улицу вывалилась толпа иноземных моряков, человек сорок, не слишком пьяная, но и не трезвая. На иноземных корабельщиках были надеты кожаные панцыри, широкие с железом пояса, шляпы с полями скрывали лица, изрытые шрамами, опаленные порохом. Палаши, шпаги, кортики колотили по тощим ляжкам, по обтянутым чулками икрам, по широким коротким штанам.
Возле кружала корабельные люди немного поспорили друг с другом, что делать дальше и как занять свой досуг - не сломать ли бедную избу, что мокла неподалеку под дождем? Вдруг из-за угла показался дозор русских матросов. Иноземцы смолкли и уставились на трех молодых парней, что в бострогах, при лядунках и палашах, в низко натянутых вязаных шапках, гуськом шли вдоль забора.
- Матросы! - сказал один иноземец.
- Русские матросы! - воскликнул другой.
- Матросы из поганой лужи! - крикнул толстый низенький боцман.
- Давайте с ними играть! - предложил еще один.
Разбрызгивая грязь, он перебежал улицу, снял перед матросами шляпу и сделал им кумплимент, отбивая ногой. Три русских парня с улыбками смотрели на выпившего чудака. Другие иноземцы, гогоча, как гуси, тоже перешли улицу...
Первый все еще кривлялся, когда другие стали хватать матросов за эфесы палашей. Не прошло и нескольких секунд, как самый молоденький матрос оказался связанным и брошенным в лужу, другому разбили лицо, третьего боцман рвал за уши и приговаривал с наслаждением:
- Русская свинья! Русская свинья! Молись мне!
Матрос вырывался. Мысль о том, чтобы заставить матроса молиться, очень понравилась иноземцам. Они поставили его перед собою на колени и велели кланяться, как будто он видит икону. Матрос вскочил на ноги, его ударили палашом по голове, он без сознания упал лицом в жидкую грязь, захлебнулся. Толстый боцман опустил палаш в ножны и шутейно запел молитву. Другие подхватили. Победа над тремя русскими матросами разгорячила кровь. Иноземцы выпили еще водки из фляги и, взяв бревно, принялись, как тараном, бить им в стену той избенки, которая еще раньше привлекла их внимание. В избе закричали женщины. Старая изба шаталась, бревна, уложенные в лапу, вылезли из гнезд, крыша вот-вот могла провалиться и задавить людей. Но иноземцев ничего не смущало, и неизвестно, чем бы это все кончилось, не покажись из-за Тощакова кружала унтер-лейтенант Аггей Пустовойтов со своими ребятами. Народ у него был молодой, весеннего набора, только из беломорских жителей. На взрослых матросов Аггей вполне полагался, и потому отправил их в караулы с менее опытными офицерами, себе же взял молодежь, которую еще только начал обучать воинскому строю. Обучал он своих матросов и сейчас, не желая терять дорогого времени.
- Левой, правой, левой, правой, ать, два, вздень, отдай, - командовал Аггей, выходя из-за кружала и пятясь перед матросами, - живее, матросы, ать, два, ать, два...
Матросы шли бойко, молодцевато, сердце у Аггея радовалось. Но вдруг, сбившись с ноги, они стали наступать друг другу на пятки и мгновенно сгрудились в толпу. Унтер-лейтенант готов был закричать на них, но посмотрев туда, куда глядели его ребята, застыл на месте: два русских матроса лежали около избы замертво, а третий, в крови, привалился к тыну. Иноземцы, подняв бревно, били им в стену избы.
Сладкое бешенство словно на теплой морской волне качнуло Аггея Пустовойтова. Черные брови его сошлись, он тихо сказал:
- А ну, робятки!
Кинул в сторону, в лужу, щегольские свои перчатки с раструбами, смахнул шляпу прочь, чтобы она не мешала биться, да и пошел вперед не оглядываясь, чувствуя за спиной дыхание матросов, слыша их могучий шаг.
Кто-то из корабельных людей обернулся, засвистал в пальцы, иностранцы вытащили из ножен шпаги, палаши, кортики, но было поздно. Матросы навалились вплотную всею своею горячей лавою, сердце каждого сжималось от давней ненависти, нынче можно было с честью вспомнить старые обиды...
- Не дра-аться! - длинно, врастяжку крикнул Аггей. - Вязать, а не драться! Вязать воров!
Ох, как врезался бы Аггей первым в толпу иноземцев, вытащил бы к себе поближе, к самой груди, вон того, рыжего, усатого, жующего никоциант, как, щурясь, взглянул бы в мерцающие зрачки и ударил бы раз, другой, третий - за все прошлое, за город свой Архангельский, где стали иноземцы хозяевами, за этих троих
