Якоб молчал. Можно было подумать, что ему не хочется нести обед.
- Я бы снес, - сказал он наконец, - но опять сюда придет этот тайный агент и станет выспрашивать, зачем я хожу на княжеское подворье. Повар рассказывал, что он уже дважды толковал с ним... Мне это неприятно, хозяин, тайный агент может испортить мою будущую жизнь в королевском флоте...
Трактирщик поклялся, что никто ничего Якобу не испортит. Все знают, что Якоб носит обеды князю не по своему желанию. А тайные агенты нынче суют свой нос повсюду, такое время, - война.
В конце концов Якоб согласился, хоть и с неудовольствием. В кухне повар положил в миску кусок жареной баранины с чесноком и завернул в салфетку два пирога.
- Не мало ли? - спросил Якоб.
- Пусть скажет спасибо за то, что я не кормлю его ячменной похлебкой! - сказал повар. - Я добрый швед, и мне противно думать, что этот московит жиреет на еде, которая готовится моими руками...
- Но все-таки он платит большие деньги! - возразил Якоб.
Это было неосторожно. Повар швырнул шумовку и обернулся к Якобу.
- Как я посмотрю, агент недаром сюда приходил! - крикнул он. - Слишком уж ты заступаешься за этого князя. А ему место на эшафоте, да, да, по нем давно скучает папаша Фредерик, да и по тебе тоже. Вы с этим князем, наверное, снюхались, он тебе платит русским золотом, а ты ему рассказываешь все, что тебе удается узнать...
- А тебе завидно? Ты сам бы охотно нанялся за золото, да тебя никто не берет...
Повар сделал шаг к Якобу. Тот стоял неподвижно, усмехаясь и глядя на повара своими упрямыми, потемневшими вдруг глазами.
- Проваливай! - велел повар. - Проваливай, а то у меня дрожат руки от бешенства. Уходи сейчас же...
- Осел! - сказал Якоб. - Осел, вот ты кто! Старый дурак...
Он вышел из кухни.
Возле дома его никто не поджидал, как бывало в последние дни, и он вздохнул с облегчением. По дороге в мелочной лавке подручный трактирщика купил стопу наилучшей бумаги, связку перьев и бутылку водки. На крыльце сырого и гнилого дома, в котором содержался русский резидент князь Хилков, два пристава играли в кости. Якоб вежливо поздоровался и похвалил погоду, но приставы ответили очень коротко и уставились на него так, будто видели его в первый раз.
- Я вам принес презент! - произнес Якоб.
- Можешь сам пить свою водку! - ответил старший пристав.
- Да, можешь сам ее вылакать! - подтвердил второй и отодвинул от себя бутылку, но так, чтобы она не упала с крыльца и не разбилась.
- О! - воскликнул подручный трактирщика. - Разве я в чем-нибудь провинился? Или водка, которую я приношу, недостаточно хороша? Или ее мало?
Оба пристава переглянулись, и тот, что был помоложе, сказал сурово:
- Отнеси обед и проваливай поскорее! Нечего тебе там рассиживаться!
'И эти предупреждены! - подумал Якоб. - Плохи мои дела. Я на свободе последние часы. А уж если схватят - тогда прямо в лапы к папаше Фредерику'.
Когда Якоб вошел, Хилков, держа в левой руке потухшую трубку, диктовал секретарю русского посольства Малкиеву:
- Из тамошных граждан купец, мягким товаром торговавший, Козьма Минин...
- Минин, - повторил, макая перо в чернильницу, Малкиев...
Андрей Яковлевич кивнул Якобу и на мгновение задумался, потом продолжил:
- Минин, зовомый Сухорукой, встав посреди народа на площади, говорил к людям: 'Видим конечное Русского государства разорение, а помощи ниоткуда не чаем, для того я вам советую и прошу - казну со всех нас до последнего имения собирать'... Написал?
- Поспешаю! - ответил Малкиев.
- До последнего имения собирать, жен и детей закладывать и, казну собрав, полководца нам искать, дабы с ним идти на Москву для очищения сего града нашего от ворога...
Малкиев писал, стоя у конторки, сколоченной из грубых сосновых досок. Хилков был без парика, в камзоле из мягкой кожи, шея была повязана теплым фуляром: князю опять недомогалось, и мешки под глазами сделались еще тяжелее, чем раньше. Было видно, что он совсем расхворался. Пока он диктовал, Якоб думал о том, как трудно будет нынче сказать Андрею Яковлевичу, что он собирается покинуть Стокгольм и что князю придется остаться без его помощи...
- Ну, иди, Малкиев, - сказал князь секретарю, - иди, дружок, много нынче натрудились мы с тобой, отдохни покуда...
Секретарь посольства поклонился, пошел к двери. Его лицо чем-то не понравилось Якобу, он проводил его недоверчивым взглядом и повернулся к Хилкову.
- Откудова сей господин здесь?
- Отпросился ко мне помогать делу моему...
- Знает много?
- Откуда же ему знать, когда он и в летописи не заглядывал. Говорю я, он пишет. Надо временем, дружок, пользоваться с поспешностью, ибо грозит король упечь нас на сидение в подвал крепости некой в городе Вестерас и будто назначено мне заключение одиночное...
- Одному вам?
- Будто так. Вчерашнего дни был от короля здесь посланец. Именем государя своего Карла Двенадцатого говорил мне различные кумплименты и сулил, коли я лютеранство приму, место при Карле - советником королевским по делам Московии...
- Ну?
- Я ему, в невеселом будучи духе, некое русское ругательство сказал, а как он его не понял, то я то ругательство латинскими литерами начертал и вручил в руки. А нынче уж поутру совсем худо сделалось, сулят мне великий Карлы вашего гнев...
И, махнув рукою, Хилков добавил беспечно:
- Да шут с ним, с Карлой. О другом толковать будем...
- О чем? - улыбаясь спросил Якоб.
Об отъезде надо было сказать сразу, но Якоб все не решался, молча слушал сетования Хилкова на то, что под рукою нет тех заметок и списков летописей, которые скопил он в Москве, а память нынче не все хранит.
- Веришь ли, - сердито посмеиваясь, говорил Андрей Яковлевич, - по ночам все един сон вижу, прискучило, а не отвязаться: будто получил из Москвы от старого своего учителя Полуектова Родиона Кирилловича нужные мне списки летописей. И так мне на душе легко, так славно, будто праздник какой. А проснешься - худо, проснешься - знаешь: теперь не получить, теперь долго не получить. Писал в королевскую канцелярию, просил некоторые наши книги - ответили высокомерным отказом. А годы идут, сколь еще война продлится, - суди сам, весело ли жить бездеятельно, запертым под караулом.
С трудом шагая опухшими ногами по гнилым половицам, сунув руки в широкие рукава теплой фуфайки, поеживаясь от озноба, Хилков твердым голосом говорил, что единственное, благодаря чему он живет и еще надеется пожить малость, есть писание труда 'Ядро российской истории', но что каждый день встает все больше и больше преград, с которыми сил не хватает справляться. Прошел нынче слух, что его, Андрея Яковлевича, непременно лишат перьев, чернил, бумаги, - на чем тогда писать дальше? А книга вовсе не закончена, написано пока не все и даже не перебелено...
- Бумага вот, тут много! - сказал Якоб, кладя на стол стопу. - Надолго хватит!
- Много не велено держать, - ответил Хилков, - ругаться, поди, будут...
- Спрятать надо, рассовать по разным углам, чтобы не вместе была...
Хилков вдруг с подозрением взглянул на Якоба.
- Значит, более не принесешь? - спросил он тихо.
- Не принесу.
Они помолчали. Да и трудно клеится разговор, когда один из друзей уезжает, а другой остается.
Якоб коротко рассказал о своих планах.
