Закусить пошли вниз, в камору, пестро и богато украшенную резьбою и лазоревым сукном. Здесь, на лавке, прикрытый до горла козловым одеялом, дремал бородатый человек, немолодой видом, с плешью, с острым, как у покойника, носом.
- Тимоха! - воскликнул Рябов, едва взглянув на спящего. - Кочнев!
- Он самый! - ответил Федор. - Вспомнил?
- Да как не вспомнить, коли мы с ним на Черной Луде почитай сорок дней едину морошку ели, да богу молились, да крест ставили. Привелось!
И Рябов, присев на корточки возле лавки, с ласковой улыбкою стал толкать Тимоху, таскать за бороду, пока тот не открыл глубоко ввалившиеся глаза и не вздохнул.
- Не признаешь? - спросил кормщик.
Слуга принес деревянную мису с двинскими шаньгами, облитыми сметаной, битой трески в рассоле, каши заварухи - горячей, с пылу с жару, густого темного пива в жбане. Иевлев сел за стол, Федор против него. Рябов подал Тимохе пива в точеной деревянной кружке, спросил:
- Так и не признаешь?
Тот все смотрел, моргая, потом сказал:
- Немощен я, куда мне...
Помочил усы в пиве и вновь улегся лицом к стене. Рябов, недоумевая, посмотрел на Федора. Тот просто ответил:
- Помрет скоро. Внутренность у него отбитая вовсе. Как яхту сию зачали строить, зашибли его полозом, поперек чрева полоз упал.
Кормщик хмуро сел к столу, налил себе пива, спросил:
- За каким же лихом мотаете вы его на корабле?
- То сам Тимофей приказал взять его на яхту, хоть бы даже и помирал вовсе. Да и понять душу мастера надобно: сам судно построил, все оно его рук дело. Быть бы ему наипервеющим корабельным мастером на Руси, коли бы пожил еще. Для сей яхты чертежи на песке хворостиной выводил, и все мнился ему корабль для океанского ходу, стопушечный, на три дека, - будто велено ему, Тимофею, строить. Грамоты знает мало, цифирь ведает чудно: что и вовсе не слышал, а что и крепко понимает; все мне бывало сказывал: 'Считай, Федор, мыслимо ли кокоры врубить так-то, коли полоз поставим мы кораблю такой-то...'
Кочнев застонал на своей лавке, с трудом повернулся от стены. По исхудалому измученному лицу ползли капли пота.
- Худо, Тимофей? - спросил Федор. - Может, попа покликать?
- А я, может, и не помру. Не хочу помирать и не стану! - сказал Кочнев. - Ну его к ляду, попа вашего...
И опять застонал.
- Не признаешь меня, мастер? - спросил Иевлев.
Кочнев не ответил - задремал.
- Оживет еще Тимофей! - негромко сказал Рябов. - Я ихнюю породу знаю жилистые люди. В воде не тонут, в огне не горят...
- Как с точильными работами справились? - спросил Иевлев. - Дело куда как нелегкое...
- А братец сам точить зачал, - ответил Федор. - Ему как в голову что зайдет - никаким ладаном не выкуришь. Выточу, говорит, и шабаш. Я, говорит, человек, богом взысканный, и коли захочу, так меня не остановишь. Привез в Вавчугу станок точильный, привод поставил и давай точить. Сколь ни точит нейдет дело. Ободрался весь, руки в кровище, глаза дикие. Ну, попался об ту пору мужичок ему, кличкой Шуляк. Сам квелый, богомолец - на Соловки собрался, да путь длинный, не осилил. Осип его и подобрал. 'Точить, спрашивает, можешь?' - 'Отчего, - отвечает мужичок, - отчего и не мочь? Можем. Такое наше дело, чтобы, значит, точить'. А Осип ему: 'Блоки корабельные будешь точить'. Мужик, известно, блоки в глаза не видывал. Тут в помощь Тимофей кинулся: так, дескать, и так делай. А братец свое: 'Коли выточишь - озолочу, коли не осилишь - повешу!'
Федор тихо засмеялся, собрал со скатерти крошки, кинул в окно чайкам.
- Напугался мужик. Уж я его утешал-утешал. Ничего, водицы попил, давай точить. Ну и выточил.
- Здесь мужичонко-то? - спросил Иевлев.
- А куда ему деваться? Нарядили в кафтан, сапоги дали, шапку. Давеча Петр Алексеевич как про сие прослышал, засмеялся и говорит - корабельный, мол, тиммерман Шуляк.
Сощурив умные глаза, прихлебывая вино, Федор заговорил опять, и под редкими пушистыми его усами заиграла добрая улыбка.
- Братец мой, он, коли подумать, со своим звероподобием - чистый злодей. А ведь без злодейства разве раскачаешь наши-то края придвинские? Сто лет скачи - не доскачешь, мхи, болото - тундра, одним словом. Комарье насмерть заедает, волки стаями ходят. А с моря-то дует, дует...
Выражение робости вдруг исчезло с лица Федора, взор его блеснул, голос стал сильнее.
- С моря тянет, тянет! - сказал он. - Ох, господин, не знаю вашего святого имечка. Тянет с моря, зовет, манит оно, море. Вот сию яхту построили, - может, и комом первый блин, да ведь первый. И по нем видно, что способны настоящие суда строить, да с пушками. Добро бы море было не наше, добро бы деды наши на Грумант не хаживали, добро бы мозгов у нас не хватало, али народ наш беломорский моря бы боялся. Нет, не боязлив помор, смел, крепок да честен - ништо ему не страшно. Ходи мореходом. Так нет того - рыбачим да промышляем, а идут к нам иноземцы на своих кораблях. Посмотришь - горько станет...
Федор задумался, подперев голову руками. Сильвестр Петрович медленно потягивал пиво, тоже думал. В это время наверху барабаны дробью ударили тревогу - алярм. Иевлев поднялся, за ним пошли Рябов с Федором.
Под барабанный бой, под завывание походных рогов, под пение дудок царские потешные со свитскими и с дородными боярами, крякая и ругаясь, тащили с царских стругов на карбасы, шняки и лодьи - пушки, старые ржавые кулеврины и гаубицы, доставленные царским караваном водою из Москвы. В лозовых корзинах волокли блоки, выточенные царевым иждивением, бочки с порохом - для нового корабля, бухты каната, самопалы - для команды. Петр, в поту, с сердито-веселым выражением круглых выпуклых глаз, осторожно, на животе перетаскивал в лодью кошели с осветительными бронзовыми фонарями, сумки с бомбами - очень дорогими и опасными для перегрузки. Ни один человек не оставался без дела, по крайней мере на виду у царя, - все либо работали, либо делали вид, что работают. Даже старый Патрик Гордон что- то подпихивал плечом и грозился бранными словами.
Наконец флотилия, состоящая из карбасов, стругов, лодей, под командованием Гордона, которого Петр почтительно называл контр-адмиралом, отправилась с Мосеева острова к Соломбале. Там готовился к спуску еще один корабль...
И вице-адмирал Бутурлин, и контр-адмирал Гордон, и адмирал Ромодановский побаивались воды даже на Двине, и каждый покрикивал, чтобы солдаты гребли осторожнее, не торопились и не раскачивали суда.
В пути великий шхипер Петр Алексеевич и Патрик Гордон сидели в карбасе на одной лавочке и, словно два школяра, листали книгу - свод корабельным сигналам. Петр разбирался, какой сигнал что обозначает, Гордон кивал или вдруг спорил. Здесь же стали писать свои сигналы: по одному пушечному выстрелу с адмиральского корабля - все должны собираться к завтраку или к обеду; если адмирал даст два выстрела, высшие офицеры должны без промедления идти к господину адмиралу на совет; три выстрела на адмиральском корабле обозначают, что адмирал бросает якорь, - так надлежит делать и всему флоту. Пальба из всех пушек на флагмане - сигнал сниматься с якоря. Если же ночью с каким-либо судном случится несчастье, то ему следует поднять на мачте фонарь и сделать один пушечный выстрел.
Рябов сидел на корме, слушал, мотал на ус, думал: 'Словно ребятишки... Все ладно, да где флот? Чудаки-человеки!'
Он покрутил головой, крикнул гребцам:
- Навались! Разо-ом!
Гребцы навалились, карбас вырвался вперед...
В Соломбале воевода Апраксин торжественно повел царя и свиту к почти законченному строением кораблю. Две малые пушки не враз ударили салют в цареву честь, эхо раскатилось над Двиною. Возле корабля у лестницы стояли два иноземца в кожаных шитых красным бисером жилетах, один - кривоногий,
