Александр Данилович прочитал.
- От Бориса Петровича еще письмо к тебе, мин гер, - сказал он, складывая бумагу. - Просит Шереметев послать ему Апраксина в помощь...
Петр кивнул:
- Шереметев даром не попросит. Небось, и верно нужен. Потолкуем нынче, напомни...
- Напомню.
Написав Августу и прочитав все письмо Федору Алексеевичу Головину, успевшему задремать на лавке у стены, Петр принялся за письмо к Шереметеву.
'Мы сколь возможно скоро спешить будем', - писал он, и дальше в туманных, но несомненно понятных Шереметеву выражениях описывал трудный маршрут своей армии.
- С гонцом? - спросил Меншиков, запечатывая сургучом второе письмо.
- Да с таким, чтобы живым не дался!
Еще поглядел на Меншикова, сказал ласково:
- Кончим дела-то - справим праздничек твой. Рождение!
Дверь скрипнула, в каюту вошел первый лоцман Рябов - мокрый насквозь, с огромной, еще живой семгой в руке, сказал с усмешкою:
- Петр Алексеевич, я ее споймал, а повар не берет, - дескать, не станешь ты рыбу есть...
- Вон Данилыча порадуй, - ответил Петр, - ему ныне праздник. Вели повару к обеду изжарить.
Рябов вышел, Петр крикнул ему вслед:
- Ты пошто своего парня таишь? Веди его к царевичу, все веселее им двоим...
Кормщик не ответил - вроде как не услышал.
- Трудно царевичу играть, - произнес Меншиков, - не так здоров нынче.
Петр, тараща глаза, спросил недобрым голосом:
- Ты откудова знаешь - здоров, не здоров? Лекарь?
Но тотчас же смягчился и велел:
- Иди смотри, чтобы порядочен был стол...
2. МЕЖДУ ДЕЛОМ
После обеда, за которым пили здоровье славнейшего господина Меншикова, на флагманском корабле, в адмиральской каюте, надолго засели за кружки гретого пива с коньяком и кайенским перцем. Густо задымили трубки, сразу же завелся спор, все спокойно здесь расположившиеся понимали, что нескоро удастся еще так посидеть и побеседовать, как ныне ради дня рождения господина Меншикова. И Петр был спокоен, в ровном, насмешливо-добродушном расположении духа прогуливался по каюте и сипловато говорил:
- Я нимало не хулю алхимиста, ищущего превращать металлы в золото, алы механика, старающегося сыскать вечное движение, для того, судари мои, что, изыскивая столь небывалое и чрезвычайное, сии ученые мужи внезапно изобретают многие побочные, но изрядно полезные вещи. И потому, господа консилиум, не суйте вы ваши носы длинные в занятия ученых, не мешайтесь не в свое дело своими ремарками, но всяко поощряйте таких людей, ибо истинные безумцы противное сему чинят, называя упражнения ученых мужей бреднями...
- Да я, мин гер... - начал было Меншиков.
- Об тебе речь особая, монаший заступник! - с тем же добродушием в голосе перебил Петр. - Ты что давеча про них говорил, про монасей-то, что они, вишь, больно прижаты ныне и в нищете животы свои влекут. Ты, душа, запомни накрепко: монастырские с деревень доходы надлежит употреблять на богоугодные дела и для государства, а не на тунеядцев. Старцу потребно в молитве пропитание да одежда, а монаси наши вот как зажирели. Врата к небеси - вера, пост и молитва, и я...
Он помедлил, взглянул в упор на Меншикова и раздельно, с насмешливой силой произнес:
- И я, Александр Данилович, прости на том, очищу монасям путь к раю хлебом и водою, а не стерлядями да винами. Да не даст пастырь богу ответа, что худо за заблудшими овцами смотрел!
Сильвестр Петрович, издали поглядывая на царя, думал: 'Недавно, еще на Переяславле, да в Архангельске, когда спускали там на воду первую для него яхту, был он совсем юношей, длинноруким, голенастым мальчиком, а ныне муж многоопытный, проживший годы многотрудной жизни'.
Он наклонился к Апраксину, сказал ему шепотом:
- Сколь быстро протекло время с дней нашей юности, Федор Матвеевич. Гляжу на самого себя, и не верится...
Апраксин лениво усмехнулся:
- Фабула наизнатнейшая - беседовать о днях невозвратимо убежавшей юности. Пользы мало, а все думается...
Он придвинулся к Сильвестру Петровичу ближе, взял его за локоть, заговорил тихо:
- Труды наши первые помнишь ли? Переяславль-Залесский, приезды в Архангельск, удивление на те силы, что увидели мы в двинянах-поморах; помнишь ли, как строили на Вавчуге и в Соломбале корабли? Сколь тяжко было самим нам - неумелым, сколь трудно, да, вишь, справились...
- Не нами сделано! - поправил Иевлев. - Народом.
- И мы, я чай, народ, Сильвестр...
- Нам легче.
- Что-то по тебе не вижу, чтобы так легко было! - смеясь ответил Апраксин. - Едва ноги таскаешь... Нет, друг мой добрый, авось по прошествии времени и нас помянут, не даром мы с тобой хлеб ели. Мысли твои ведаю: куда как много людей мрет, куда как тяжко дело наше делать. Вот и нынче выходим в поход на соединение с Шереметевым и Репниным. Многие ли останутся живыми после похода? Но как же быть? Не доделать начатое? Думай, господин шаутбенахт: ужели баталия на Двине и спасение флота лишь само для себя сделано? Нет, то, что под стенами Новодвинской цитадели начато, - к Балтике идет...
Иевлев молчал.
- Близок час, когда увидим мы штандарт четырех морей. Близко время, когда вернем мы себе все наше. А что тяжко, то как же быть? Как?
Петр подошел поближе, взял обоих за уши, стукнул головами, спросил весело:
- Об чем шепчетесь?
- Все об том же, государь! - ответил Апраксин. - О нашем, что себе возвернем...
Петр вгляделся в Федора Матвеевича, посмотрел на Иевлева, сказал, словно продолжая начатую мысль:
- Фортуна скрозь нас бежит: блажен, иже имается за власы ее. Что Карл Двенадцатый запутал упрямством, то нам распутать надлежит умом. А как сие ныне не помогает, то распутаем силой и оружием, авось с божьей помощью и ухватим фортуну за власы. Впрочем, все то - аллегории, а вот и дело...
И опять пошел ходить по каюте из угла в угол, попыхивая трубочкой и рассуждая:
- Из всего того выводим: шведа бить возможно. Нынче бьем, сражаясь два против одного, скоро начнем их побеждать равным числом, да, пожалуй, не скоро, а нынче так и делается. Вот в июле разгромили мы шведские флотилии на Чудском да на Ладожском озерах, тогда же Шереметев опрокинул Шлиппенбаха при мызе Гуммельсгоф. Всю пехоту шведскую побил, из шести тысяч едва пять сотен спаслось; все пушки, все знамена у нас. Шлиппенбах в превеликой конфузии едва ноги в Пернов унес. Иевлев Сильвестр, славный наш контрадмирал, эскадру брата нашего Карла под стенами крепости Новодвинской тож разбил наголову...
Дверь каюты широко растворилась. В мокром плаще, в низко надвинутой треуголке, в облепленных грязью ботфортах вошел незнакомый офицер, поискал глазами царя, поклонился старым обычаем - низко, с трудом расстегнул негнущимися пальцами сумку, достал письмо. Петр, хмурясь, протянул руку, приказал:
- Огня!
Меншиков взял со стола подсвечник, посветил. Петр читал долго, рот у него дернулся, он сильно сжал зубы, потом сказал, проглотив комок в горле:
- Поздравляю вас, господа консилиум, с нежданной счастливой викторией: тринадцатого августа Петр Апраксин наголову разбил войско шведского генерала Кронгиорта у реки Ижоры... Виват господину Апраксину и славному его отряду!
Все поднялись с мест, тесня друг друга пошли к большому столу, на котором разостлана была карта. Здесь же, притулившись на лавке, спал офицер, привезший добрую весть. По лицу спящего было видно, что
