- Как всегда скромничаешь! - говорил отец и после его ухода часто повторял: - До чего ж он скромный, этот Джино!
- Ну и привереда этот Марио, - заявлял он всякий раз, когда Марио приезжал из Парижа. - Вечно всех критикует! Всех, кроме Кьяромонте! А что, если его выгонят из ЮНЕСКО! - беспокоился отец. - Политическая обстановка во Франции очень нестабильна! Я волнуюсь! И надо же было принять французское гражданство! Кьяромонте небось не принял! Все-таки дурак этот Марио!
Мать очень умилялась на детей Марио, когда он их привозил.
- Какой любящий отец! - говорила она. - Sa tetee. Il faut lui donner sa tetee! A они-то совсем французы!
- Девочка прехорошенькая, - говорила она, - но такая неуправляемая! Сущий чертенок!
- Они плохо их воспитывают, - ворчал отец. - Совсем избаловали.
- А для чего же тогда дети, если их не баловать? - возражала мать.
- Он меня назвал мещанкой! - говорила мать после отъезда Марио. Только потому, что у меня в шкафах порядок. Конечно, ведь у них в доме полный бедлам! А Марио, он же был всегда такой аккуратный, такой педантичный! Совсем как Сильвио! Теперь это другой человек. Правда, сам он доволен жизнью!
- Он мне сказал, что я слишком правая! Вот дурак! Он говорит со мной, как будто я из христианской демократии!
- Но ты и в самом деле правая! - говорил отец. - Ты же боишься коммунистов. Это Паола Каррара тебя против них настраивает!
- Да, я не люблю коммунистов, - говорила мать. - Социалисты мне нравились, те, что были прежде. Турати! Биссолати! Биссолати, как он был обаятелен! Мы с моим отцом ходили к нему в гости по воскресеньям... Может быть, этот Сарагат не так уж плох. Если б не его непроницаемое лицо!
- Хватит чушь пороть! - гремел отец. - Ты что же думаешь, Сарагат социалист? Да он самый что ни на есть правый! Настоящий социализм - это социализм Ненни, а не Сарагата!
- Не люблю Ненни. Ненни все равно что коммунист! Его послушать, так Тольятти всегда прав! А я этого Тольятти не выношу!
- Потому что ты правая!
- Я не правая и не левая. Я за мир!
И она уходила молодой, стремительной, гордой походкой; волосы совсем седые, развеваются по ветру, шляпа в руке.
Каждое утро, отправляясь за покупками, и после обеда, когда шла в кино, она обязательно заходила ненадолго к Миранде.
- Ты так ненавидишь коммунистов, - говорила ей Миранда, - потому что боишься : они отберут у тебя прислугу.
- Конечно, если явится Сталин, чтобы отобрать у меня прислугу, я его убью, - отвечала мать. - Как я останусь без прислуги, если сама ничего не умею?
Миранда все так же сидела в кресле, накрывшись пледом, и с грелкой; светлые волосы струились по плечам, и она по-прежнему капризно растягивала слова.
Ее родителей забрали немцы. Забрали, как многих чересчур наивных евреев, не веривших в преследования. В начале войны они жили в Турине, а потом уехали в Бордигеру, чтобы спастись от холодов. Бордигера - городок маленький, все на виду; вот кто-то и донес немцам, и их забрали.
Миранда, как только узнала про их отъезд в Бордигеру, написала, чтобы они срочно бежали оттуда, ведь там их знают все. В больших городах было безопасней. Но они в ответ написали, что все это глупости.
- Мы люди мирные! Таких, как мы, никто не тронет!
Они и слышать не хотели о чужих именах и поддельных документах. Им это казалось неприличным. Они говорили:
- Мы-то здесь при чем? Мы люди мирные.
Так немцы и взяли их - ее, маленькую седовласую приветливую старушку, у которой было больное сердце, и его, грузного, медлительного и спокойного.
Миранде сообщили, что родители в миланской тюрьме. Они с Альберто поехали туда и пытались передать письмо, вещи, продукты, но ничего не добились и узнали потом, что всех евреев из тюрьмы Сан- Витторе увезли в неизвестном направлении.
Миранда и Альберто с ребенком уехали под чужой фамилией во Флоренцию. Сняли две комнаты возле площади Кампо-ди-Марте. Ребенок заболел тифом, у него был сильный жар; во время бомбежек они заворачивали его в одеяло и носили в убежище.
Кончилась война; они вернулись в Турин. Альберто снова практиковал. Перед его кабинетом по- прежнему толпились больные, а он в белом халате, со стетоскопом на груди забегал в гостиную погреться у калорифера и выпить кофе.
Альберто раздался в ширину и почти облысел, только на макушке все так же торчал белобрысый редкий пушок. Временами он садился на диету и пробовал на себе всякие новые лекарства, полученные в подарок. Но по ночам его мучил голод: просыпаясь, Альберто шел на кухню и смотрел в холодильнике, не осталось ли чего от обеда.
Холодильник у них был большой и очень красивый - его подарил Адриано в благодарность за то, что Альберто как-то вылечил его; вечно всем недовольная, Миранда жаловалась:
- Зачем мне такой большой? Что туда класть? Сто грамм масла - ведь я больше не покупаю!
Оба часто и с сожалением вспоминали годы ссылки.
- Как здорово было там, в Рокка-ди-Меццо! - говорил Альберто.
- Очень здорово! - вторила Миранда. - Я как-то взбодрилась, каталась на лыжах и мальчика учила кататься. По утрам вставала рано и топила печку. И голова у меня никогда не болела. А сейчас опять так устаю!
- Положим, рано ты не вставала никогда, - говорил Альберто, - не будем идеализировать! И печку не топила. К нам приходила прислуга.
- Какая прислуга? Никакой прислуги у нас не было.
Железнодорожник теперь подрос. Вместе с моими детьми он играл в футбол на поле поблизости от проспекта Валентино.
Он был крупный, светловолосый, с зычным голосом, а слова растягивал, как мать.
- Мама, - спрашивал он, - можно мы с братиками пойдем на Валентино?
- Смотрите осторожней! - предупреждала моя мать.
- Не бойся! - говорила Миранда. - Они осторожны, как змеи!
- Как ни странно, он мальчик воспитанный, - в один голос говорили Альберто и Миранда про своего сына. - И кто его воспитывал? Не мы же! Скорей всего, он сам.
- В воскресенье, возможно, поеду в горы, - объявлял иногда Альберто, потирая руки.
Альберто в горах вел себя совсем не так, как Джино или отец. Джино ездил один, изредка со своим другом Разетти; в горах он себя изматывал, любил, чтоб было холодно, ветрено, не допускал никакого комфорта, спал плохо и мало, ел что придется. Альберто же отправлялся в компании друзей; вставал он поздно, подолгу сидел в холлах, разговаривал, курил, затем плотно обедал в теплом ресторане, после обеда отдыхал в кресле, вытянув ноги в домашних туфлях, и только потом шел кататься на лыжах. Правда, он катался тоже как одержимый, до изнеможения - так учили его в детстве, - никогда не умел рассчитывать свои силы и возвращался домой страшно усталый, взбудораженный, с запавшими глазами.
Миранда теперь о горах и слышать не хотела: она ненавидела холод и снег, если не считать снега в Рокка-ди-Меццо, где она тоже, по ее словам, каталась на лыжах, всякий раз вспоминая об этом с сожалением.
- Альберто такой глупый! - говорила она. - Едет в горы, чтобы развлечься, а на самом деле вовсе не развлекается, только устает! Ну кому нужен такой отдых? И потом, в его возрасте так уже не развлекаются! В молодости можно и на лыжах покататься, и все прочее! А в нашем возрасте другие развлечения. Вдобавок надо о здоровье думать, вдобавок годы уже не те!
- Как она меня угнетает! - говорил Альберто. - Ты меня угнетаешь! Подрезаешь мне крылья!
Иногда по вечерам к ним заходил Витторио, когда бывал проездом в Турине. При Бадольо он вышел из
