одинаковый физический недостаток так сблизил старого конюха со строптивым, но умным Гнедко. Правда, у Якова Семеновича отсутствовал правый глаз, а у Гнедко зияла пустота в левой глазнице, что не раз вызывало шутки и острословие. 'Эй, смотри, - кричал бывало захмелевший односельчанин, - Семеныч на Гнедке выехал. Теперича оне вместях в обе стороны видют'.
Пытаясь разглядеть обидчика, Петренко обычно прищуривал свой единственный черный глаз и без злобы ругался, добродушно улыбаясь. Он и сам нередко бывал во хмелю, любил побалагурить за чаркой, а потому не серчал на остроты собутыльников. 'Шо, хмельный не сбрешет', - часто говаривал он, оправдывая своих обидчиков.
Но если кто-нибудь ехидным словом задевал его любимого коня, Яков Семенович теребил тогда свою седеющую бороду, морщил лоб, стараясь подыскать для ответа наиболее сильное выражение, и, высказавшись, внимательно, изучающе смотрел на собеседника. И не дай бог, если тот продолжал охаивать коня.
Тогда Яков Семенович, почесав пальцем большой с горбинкой нос, брезгливо кривил посиневшие губы. Его длинные казацкие усы с закрученными вверх кончиками начинали шевелиться, и не раз дело завершал увесистый кулак.
А Гнедко? Гнедко ничем особенным не отвечал на расположение хозяина. Он исправно доставлял домой изрядно захмелевшего и всегда дремавшего в повозке хозяина. И долго стоял у калитки дома, потряхивая гривой, пока Мария Захаровна справлялась с длинным, нескладным телом бормочущего во хмелю мужа.
С приходом немцев Яков Семенович изменился. Он перестал брать в рот хмельное. 'Не время теперь. Ухо надо держать востро, а нос по ветру',говорил он жене, когда она изредка ставила ему на стол стопку.
На этот раз еще с вечера выехал Яков Семенович из дома, рассчитывая темной ночью перевезти от дочери спрятанный в землю хлеб. Зерно сохранилось отборное. Урожая еще сорокового года.
'Ух, и богато б было хлеба, - задумался старик. - Кабы не бисово племя, гарная жизнь пидошла'.
И словно напоминая о коварном враге, где-то далеко ночную тишь прорезали звуки автоматных очередей.
Яков Семенович почувствовал, как навострил уши Гнедко, как быстрее заскользили сани.
- Ишь, лиходеи проклятые, и ночью от них покою нет, - выругался старик.
Вскоре выстрелы прекратились. Тишина вновь окутала землю. Лишь скрип саней нарушал шорохи метущейся по степи поземки.
Гнедко свернул с дороги как раз там, где припорошенный снегом санный след вел напрямик к селу Платово.
Часто вздыхая, прикидывал Яков Семенович, насколько растянут они с женой два полных мешка пшеницы. Время от времени он прикрывал веки одолевала дремота.
До родного села оставалось еще километра два, когда конь заржал и, отпрянув в сторону, остановился.
- Шо там такое? - удивился Яков Семенович и, подобрав полы тулупа, нехотя выбрался из саней.
В трех шагах от лошади, обхватив голову руками, на снегу сидел человек,
'Лишку хватил', - подумал старик.
- Замерзнешь! Вставай подвезу, - потряс он незнакомца.
Но тот беззвучно повалился на бок.
- Маты родна. Человик замерз.
Яков Семенович нагнулся, прислушался. Сквозь редкие порывы ветра он уловил хриплое дыхание и, не раздумывая долго, сгреб в охапку безжизненное тело, положил его в сани и погнал Гнедко, впервые настегивая кнутом.
Не сразу подкатил старый конюх к своему дому. Осторожно озираясь по сторонам, он привязал лошадь к известному лишь ему столбику, почти на самом краю села, и, оставив в санях хлеб - последнюю надежду на существование, потащил человека задними дворами к своей хате.
С большим трудом престарелый Яков Семенович донес незнакомца до двери. На крыльцо вышла жена. Увидев лежавшего на снегу человека, Мария Захаровна помогла Якову Семеновичу втащить его в комнату.
'За укрывательство советских солдат - расстрел', - гласил .приказ немецкого коменданта, но не об этом думали сейчас старики. Они думали о своих сыновьях, сражавшихся с фашистами.
Яков Семенович вопросительно посмотрел на жену и перевел взгляд на черные усы незнакомца.
- Давай, маты, бритву, - сказал он и, подняв человека с пола, перенес его на кровать.
В рот скользнули капельки мыльной воды. От их горьковатого привкуса человек очнулся. Перед глазами выплыло бородатое одноглазое лицо незнакомого старика.
- Где я?.. - прохрипел Долаберидзе.
- Знамо где, у людей. Ты не бойсь, не выдам... Свои мы...
Долаберидзе молча обвел взглядом комнату. На мгновение задержал взор на незнакомой женщине, по щеке которой катилась слеза. Вновь посмотрел на старика и уставился на бритву.
- Усы сбрить треба. Лежи, сынку, спокойно.
Долаберидзе закрыл глаза. Он терпел, пока тупая бритва неуверенно карябала верхнюю губу, и пытался вспомнить, как попал в эту комнату, к этим незнакомым людям.
Когда, уже без усов, Долаберидзе с жадностью ел предложенный ему хлеб, Яков Семенович сказал:
- Ежели что - ты наш племянник. Понял?
Долаберидзе кивнул головой.
- А вы-то как же?
- Об нас теперича разговору нет... А ну, покажь ноги!
Летчик послушно откинул одеяло. Только теперь он понял, что раздет.
Склонившись над ним, Яков Семенович и Мария Захаровна внимательно разглядывали его ноги.
- От ить угораздило. Пальцы совсем темненьки, а по колено як слонова кость усе бело, - задумчиво проговорил старик.
И такая неподдельная тоска, такое участие сквозили в его голосе, что Долаберидзе окончательно проникся доверием к этому пожилому одноглазому человеку.
- Як рассветае, пиду по хатам. Гусиный жир пошукаю, - то ли пообещала, то ли подумала вслух старуха. - Ты, хлопец, лежи покойненько, може, заснешь еще... Небось намаялся?
- Ох и намаялся, - вздохнул Долаберидзе, - еле ноги унес.
- Унес, да не донес в целости-то. Поморожены они у тебя, ноги-то, назидательно выговорил старик. - Тильки ты не печалься. Бог даст, выходим ноги-то. А пока сказывай. Ты кто же будешь-то?
- Летчик я. Из плена бежал.
- Ты вроде как бы... кавказец какой... грузинец, что ли? поинтересовался старик, уловив явный акцент.
- Угадал, батя. Грузин я по национальности.
- Что ж, а мы украинцы - все одно советские люди. Зовут-то как?
- Григорий.
- От ить и имя-то наше. Гриша, значит. А меня Яковом кличут. Яков Семенович, - поправился старик. - А матку Мария Захаровна. У нас ить меньшого тоже Гришаткой звали.
- А сыновья где?
- Так ить... знамо где... На хронте с германцем дерутся. Тильки, как пришли немцы, так и замолкли оба. Теперича незнамо, чи живы, чи нет. Мабуть, где так же вот люди выручают, - старик вздохнул и задумался.
Жена его уже давно прошла за занавеску, откуда теперь доносились всхлипывания.
- Да, у всех горе. Только вы не печальтесь. Придут наши. Возможно, и сыновья отыщутся.
- Знамо дело, мабуть, и отыщутся. Тильки когда они придут наши-то. Теперича... более года ждем, дождаться не можем. Дюже намаялись под немцем-то.
- Слушай, отец, слушай внимательно. - И Долаберидзе начал рассказывать старику о битве на берегу Волги, об окруженной армии Паулюса.
Яков Семенович как-то напрягся. В полумраке комнаты, освещенной керосиновой лампой, все чаще и чаще поблескивал его единственный, наполнявшийся влагой глаз. Старик ловил каждое слово летчика и изредка, когда события захватывали, удивленно повторял:
- Ишь, ить как! Знать, недолго нам маяться. Чего ж раньше бы так?
А Долаберидзе все говорил и говорил. Вскоре речь его стала бессвязной, глаза закрылись, глубокий сон сковал тело.
Яков Семенович заботливо поправил стеганое одеяло, положил под ноги летчика подушку и, глубоко вздохнув, полез на печку. Вскоре в хате стариков Петренко повисла тишина.
Долаберидзе проспал остаток ночи и почти весь день. Разбудили его выстрелы, доносившиеся с улицы.
- Это кто стреляет? - спросил он у подошедшего к окну Якова Семеновича.
- А кто его знает. Теперича ить все стреляют... А ты спи, спи поболе... Ноги тебе жирком пообтерли. Сейчас мать молочка испить даст и спи, это теперича твое главное лекарство.
Только сейчас Долаберидзе пристально огляделся. Посередине комнаты стоял квадратный стол, застеленный старой клеенкой, у стены между двумя окнами покоился самодельный комод, в одном углу большой сундук был покрыт белой кружевной накидкой, в другом висела небольшая икона и под ней почерневшая лампадка. От побеленной печки-мазанки тянуло теплом. Из-за занавески, отделяющей почти четверть комнаты, аппетитно пахло свежевыпеченным хлебом.
Невольно вспомнился родительский кров. И хотя комната, где вырос Долаберидзе, не была похожа на эту, между ними было какое-то сходство. Тот же уют, та же скромная обстановка трудовой семьи, такие же фотографии родных, развешенные на стене заботливой рукой. Глядя на карточки незнакомых людей, Григорий думал об отце, матери, сестрах.
Из-за занавески вышла Мария Захаровна с миской в руках. Из-под серого, шерстяного платка, покрывавшего ее голову, выскользнула на лоб прядка седых волос, от глаз к вискам лучами расходились старческие морщинки. В потускневших голубых глазах сквозила забота,
- Яков! Помоги!. Мне одной не сдюжить, - попросила она мужа.
Старик подошел к кровати, приподнял одеяло на ногах летчика и взял у жены миску.
- Ишь, дохтур, опять мазать хочет, - лукаво подмигнув единственным глазом, пояснил он.
Долаберидзе не видел своих ног. Лишь подсознательно чувствовал, как шершавые руки нежно массируют ступню и пальцы. Мария Захаровна пригоршнями брала жир из миски. Долаберидзе разглядел на ее руках синеватые змейки вздувшихся вен. 'И
