Два гайдука втащили из соседних дверей 'митрополита' с сеном в волосах и косо надвинули ему на голову нечто похожее на митру. Митрополит свесил голову и тихо мыкал, порываясь что-то сказать. Паюк, что стоял за креслом короля, положил перед святым отцом на пюпитр толстую библию.
- Начинай молебен, - сказал король.
Ответом было мычание.
- Вы что, не могли протрезвить человека?
- Кадку воды вылили - не помогло, - испуганно пробормотал гайдук.
- Раскройте книгу и ткните пальцем куда-нибудь. Ему это привычно, не впервой, - посоветовал медикус.
И действительно помогло. Митрополит механически начал читать, водя осовелыми глазами за толстым, как копыто, ногтем гайдука.
- Второзаконие, раздел двадцать пятый. 'Когда дерутся между собой мужчины и жена одного подойдет, чтобы отнять мужа своего из рук биющего и, протянув руку свою, схватит его за срамной уд, то отсеки руку ее...'
- Кажись, не то, - покрутил головой король.
Перевернули страницу. Шляхта стояла, надев шапки и вынув из ножен сабли в доказательство того, что она готова защищать веру до самой смерти. Митрополит начал бормотать снова:
- 'Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него'.
- М-м-м, - промычал Знамеровский, - листайте дальше, дьяволы.
- 'Ибо откроется сын мой, Иисус, с теми, кто с ним, и те, кто останется, будут тешиться четыреста лет. А после сего умрет сын мой Христос и все люди, что имеют дыхание'.
Митрополит часто захлопал глазами, что-то соображая пьяной головой. Потом начал мелко креститься:
- Так... так это мы тысячу четыреста лет тому все померли... Боже мой!.. Бо-оже мой!.. И еще мало нам за грехи наши... Это получается, братцы мои, ад... И огни... А ты - на возвышении - Люцифер.
Знамеровский начал подергиваться. Потом гаркнул, наливаясь кровью:
- Иди ты со своей Библией знаешь куда?
И приказал:
- Кончай ритуал. Холера на вас, поповские морды.
Гости начали шумно рассаживаться. Митрополит тоже сел, и ему в негнущиеся руки сунули кубок.
- Послушайте, это ведь кощунство, - прошептал Яновский медикусу.
- Ничего, сынок, учись, - тоже шепотом ответил медикус. - Они не уважают даже опоры своей. А сейчас увидишь, как они уважают себя.
Начали пить и закусывать. Подавали пиво черное и белое, настойку 'трижды девять', кюммель и мед. Гости, что сидели возле Знамеровского, ели медвежьи окорока, осетровую хребтину, жареного лебедя и другие деликатесы. Загоновая шляхта - борщ с сосисками, разварную говядину, горох со свининой; сотнями уничтожали горячие, как огонь, наперченные битки. Несмотря на жирную еду, все быстро опьянели, потому что пили так, как Яновскому никогда не доводилось видеть. Он привык к каждодневной норме употребления вина большой шляхетской семьей - Двенадцать бутылок. Первые четыре почти повсюду выпивали за первым обедом, в двенадцать часов дня. Четыре других - за вторым, в четыре часа. За ужином, который бывал обычно в 10-11 часов вечера, кончали норму и больше не пили. Двенадцать апостолов - двенадцать бутылок. А тут на стол все тащили и тащили бутылки: 'медведики', 'вдовы', маленькие бочонки. Бутылки были разные: пузатые, длинные, плоские с 'талией' (чтобы удобно было держать в пьяной руке). 'Медведики' были в виде медведей, баранов, львов - водка била у них изо ртов. Но интереснее всех были 'вдовы', бутылки в виде баранки. 'Вдовами' их называли потому, что такие бутылки чаще всего употребляли вдовы. Принарядится женщина, нальет в такую бутылку водки, повесит на носик ее баранку, наденет бутылку на руку, ближе к локтю, и идет к овдовевшему куму развеять тоску.
Напились так, что какой-то шляхтич начал хохотать, глядя на собственный палец, а второй сосредоточенно брал с тарелки пироги, выгребал из них пальцем начинку, а остальное бросал под стол, где вертелись датские собаки-пиявки.
Но стержнем ужина была большая чаша, в которую входило пять бутылок вина и еще три в крышку. Настоящий питух должен был пить не глотая, чтобы вино переливалось прямо в горло. Поэтому содержимое крышки позволялось выпивать только одним глотком, а саму чашу - в два приема. И никого не минула горькая чаша сия.
После нее зал напоминал поле побоища, и гайдуки начали уже стаскивать тех гостей, которые оскорбляли аппетит сравнительно трезвых, в 'мертвецкую'. К удивлению Михала, митрополит стал почти трезвым, и только избыток винных паров выходил через его босую голову, которая курилась, как вулкан.
Знамеровский сидел орлом. Обрюзгшие щеки подобрались, в карих глазах появился огонек, нос, похожий на люльку, мило алел.
Все было хорошо. Держава его была большая, сам он был царь царей, экономика была в порядке, пили и ели до отвала. Даже эмигранты из других стран (в лице Яновского) припадали к его ногам. Величественный живот короля лежал на коленях, длинные руки были подложены под зад, на лице блуждала широкая усмешка, и даже глаза замаслились от блаженства. И сами мысли были приятные.
Но он сильнее всех, цыгане дрожат под его взглядом, власть над округой полная. Что может сделать ему король? Правда, царица подбирается к его земле, делит Польшу, но черт с ней. Ему, Знамеровскому, и при царице будет не хуже. А если очень не понравятся новые порядочки, можно вместе с подданными откочевать туда, где еще будут золотые шляхетские вольности. Но нет, не допустит господь. Это ведь такая сила, шляхта! Хотя бы даже и он?! А мой добрый народ всегда поможет. Он свое панство любит, почитает, чуть не выше господа бога ставит. За девять лет власти никто серьезно даже и не думал вознегодовать. А надумает - скручу!
- Бокал сюда, свинтусы!
Медикус, сидя рядом с Яновским, вдруг спросил:
- Как вы думаете, почему здесь так пьют... не на жизнь, а на смерть?
- Люди такие, - растерялся Яновский, - тут уж ничего не поделаешь.
Медикус неприятно покосился:
- Чепуха! Мы любим пить не больше и не меньше, чем все другие люди на земле. Но мы - навоз под ногами чужаков. Даже в своей жизни никто в этом проклятом королевстве не уверен. А водка - это друзья, это - пять, двадцать, тысяча сабель таких собутыльников, поднятых на твою защиту, когда нападет более сильный сосед. Нет твердой власти - мы пьем. Простая механика? Пьянствуют люди - значит, королевство гибнет. Верная примета. Пьют, чтобы забыться, чтобы залить горе и снять неуверенность. Но главным образом - чтобы приобрести друзей.
И он испепеляющим взглядом посмотрел на шляхтича, который 'танцевал', почти не отрывая ног от пола, и крутил головой, извергая мерзкую ругань.
- Глупые люди. Все не по-человечески. С самого начала только тем и занимаются, что торгуют родиной. Мощное цыганское государство... Пьют как свиньи. Дети рождаются идиотами: они еще во чреве матери отравлены водкой. Балбесы и юродивые! И за все это заплатят потомки. Им еще отрыгнется каждая наша чарка, каждая ночь распутства. Они будут иссохшие, слабые телом и мозгом.
Яновский хотел ответить ему, но увидел, что король подзывает его пальцем. Михал подошел к нему. Знамеровский смотрел на него безумными веселыми глазами.
- Что, посол, скучаешь?
- Напротив, мне весело, великий король.
- А мне скучно. Рассмеши ты меня, племянничек. Рассмешишь - не пожалеешь. Искренне тебе говорю. Залай, что ли...
Яновский молчал. В эту минуту он лучше позволил бы порезать себя на куски, чем смешить этого жирного кабана. Он упрямо сжал зубы.
Знамеровский зевнул.
- Тоскливо мне с вами. Скоро отрекусь я от трона и уйду... в монастырь. Буду там богу молиться, потому
