вытворял здесь в продолжение шести месяцев! - И вдруг в упор спросил меня: - Вы... Мошкова знаете?
- Нет, не знаю, - ответила я как можно спокойнее.
- Не знаете? Так он знает вашего сына и даже привёл нас сюда. Хотите увидеть его? Мошков стоит на крыльце. Очень забывчивый парень! Никак не мог вспомнить, где живёт его комиссар... пока не обломали ему руки. Тогда сразу вспомнил!
Всё онемело во мне. Мошков - предатель? Нет, нет! Он был и до конца останется честным, стойким. В этом я была уверена. В то, что полицейские обломали ему руки, я, конечно, могла поверить, но чтобы Мошков предал Олега, своих... нет, никогда! И я вспомнила, как мы с бабушкой сами же предупреждали Олега о провокации.
- Ну ладно! Только знайте, - холодно блеснули свиные глазки Захарова, - если ваш сын будет вести себя так же, как его друзья, ему будет то же, что и им. Переломаем ему все кости. Вы поняли меня?
Захаров приказал полицейским разойтись по своим местам, а двум остаться ожидать, пока Олег возвратится из кино.
В душе я издевалась над этими головорезами: я была уверена, что мой Олег уже далеко отсюда. Видно, он успел уже спрятаться, а может быть, и перешёл линию фронта.
Наступила тревожная, без сна, ночь. Утром полицейских сменили новые, а тех - снова другие. Трое суток просидели они в нашей квартире, ожидая возвращения Олега.
На четвёртый день меня вызвали в полицию. Я попала к следователю Кулишёву, такому же выродку, как и Захаров. Он со злобой сказал мне:
- Ну, запрятала сынка? Так садись за него сама! А то какая ты мать, если не знаешь, где твой сын?
- Я говорю правду, - ответила я. - Не знаю, куда пошёл мой сын.
Кулишёв стукнул кулаком по столу, вскочил:
- Нужно и тебя повесить вместе с твоим сыном! Слушай же! Твой сын организовал банду, занимался диверсией, убивал представителей немецкой власти...
Помертвевшая, слушала я Кулишёва. Он знал всё: и о работе Олега в 'Молодой гвардии', и о немецких машинах с подарками, и о листовках, и об организации комсомола. Вдруг он поднёс к моим глазам комсомольский билет.
- Чья это подпись, ну?!
Эта была подпись Олега: Кашук.
- Не знаю. Почерк не моего сына, да и фамилия не та: Кашук. Мой сын Кошевой.
Кулишёв опять начал кричать на меня, стучал кулаком по столу, сыпал угрозами. Вошёл начальник полиции Соликовский. Он зверем взглянул на меня, сквозь зубы прошипел:
- Глупой прикидываешься? Почерка не узнаёшь? Может, теперь узнаешь?
И он изо всей силы ударил меня кулаком в лицо...
Когда я пришла в себя, мой платок был весь в крови. Меня вывели в коридор:
- Сиди здесь, жди своего сынка!
Коридор был закопчённый, грязный, холодный и еле освещён. Я слышала стоны и крики избиваемых. Думала: 'Кто это кричит? Не наши ли?'
Вдруг в комнате у следователей громко заиграл патефон. Чтоб не слышны были крики, немцы заглушали их весёлой музыкой. Сердце моё превратилось в кусок угля...
Я видела, как провели Ваню Земнухова и Улю Громову, и чуть не закричала - настолько они были оба избиты. Как я пожалела, что сидела в углу и они не могли меня видеть!
В одной из женщин, избитой и обезображенной, с распухшим, почерневшим лицом, я едва узнала Соколову. Потом мне стало известно, что в те дни были арестованы коммунисты Лютиков, Бараков, Мэрия Дымченко и другие. Подполье, так хорошо налаженное, было разгромлено.
Потом провели других. Ещё и ещё. Люди уходили от следователя с чёрными от кровоподтёков и синяков лицами. Вводили других. И опять крики, стоны, глухие удары...
Выпустили меня только утром. Кулишёв - от него пахло водкой - сказал мне:
- Даю тебе три дня, чтобы ты разыскала и привела сюда сына. Иначе пуля. Иди!
Я еле дошла домой. А там уже сидели двое полицейских, поджидали сына.
Олег, где ты?
ДЕСЯТЬ ДНЕЙ
Ох, какие это были страшные дни и ночи! Мы молча сидели под окном, выглядывали на улицу, не спали ночами, прислушивались к малейшему шороху, вздрагивали, когда нам чудились чьи-то шаги около дома. Вдруг постучит в окно Олег, голодный, замёрзший, а к нему вместо матери выйдет полицейский...
Однажды я сидела под окном. На солнце морозный снег сверкал ослепительно. И вдруг мне словно игла в сердце вошла. По улице мимо нашего дома под конвоем вели Олега. Вот проходят под окнами. Ну да! Его пальто с коричневым воротником, его походка. Но почему сын не взглянул на родной дом?
Не выдавая своего волнения, я спокойно вышла из дому и только на улице побежала, догнала арестованного. Нет, не он...
А тут ещё пьяные полицейские разговаривали меж собой о пытках в гестаповских застенках. Волосы вставали дыбом от ужаса.
Как-то к нам зашёл полицейский. В борт пиджака у него было вколото несколько больших иголок. Другой полицейский спросил:
- Слушай, это зачем же у тебя столько иголок? В портные записался?
- Нет, это для допроса. От таких штук языки сразу развязываются. Иначе напрасный труд - говорить с этими молокососами. Кричишь на них, грозишь, бьёшь - молчат. А как только запустишь вот эти иголочки под ноготь, да поглубже, - ой-ой-ой, такой крик поднимают, даже весело становится!
Когда немцам не удалось схватить Валю Борц, они посадили в тюрьму её мать и десятилетнюю сестру Вали - Люсю.
Люся была пионеркой, и она до конца осталась верна той присяге, которую давала, вступая в пионерскую организацию.
Люся не раз видела товарищей старшей сестры и знала, что они собираются вместе писать листовки против немцев и потом расклеивать их.
Девочке сказали в тюрьме:
- Ты знаешь, кто у вас из ребят бывал. Скажи - кто, назови фамилии. Ответишь правду - подарок получишь и сейчас же домой отпустим. Ну? Говори!
То, что произошло потом, я узнала из разговоров двух полицейских Шурки Давыденко и Митьки Бауткина, - когда они сидели у нас в засаде поздно ночью.
Люся спокойно ответила, что к её сестре никто не ходил и никаких подарков ей не нужно.
- 'Я, говорит, свою сестру люблю', и всё тут, - рассказывал Бауткин. - Стоит и смотрит прямо в глаза Соликовскому. Как же, пионерка! Соликовский так и опешил. Да и все мы ожидали, что девчонка со страху всё расскажет, расчёт на неё особый был. Ещё спрашивает, на испуг берёт молчит. Тогда Соликовский показывает ей на петлю, даже на шею ей накинул молчит. Р-р-раз! - и к потолку. Держит за верёвку Соликовский; теперь-то уж, мол, расскажет пионерка о своих. И ты знаешь: ни звука. Глядим задыхается. Вынули из петли, водой из ведра окатили: говори! Суток пять в тюрьме продержали, так ни с чем её и выпустили...
Я хорошо знала Люсю. Это была обыкновенная девочка - пионерка с красным галстуком, каких сотни тысяч. Но, когда и ей пришлось постоять за дело народа, не дрогнуло маленькое мужественное сердце.
Как ни трудно мне было тогда, но, слушая рассказ палачей о стойкости маленькой Люси-пионерки, я чувствовала, как светлей становится на душе и как растут бодрость и надежда. Не сломить фашистам наших детей!
Так прошло десять дней. Я терпела. И всё росла надежда.
Я уже совсем решила, что Олег со своими друзьями где-то далеко, и понемногу начинала успокаиваться за него. Но это был только временный отдых.
Беда не отходила от нас, она лишь выжидала своего часа.
Одиннадцатого января утром пришла полиция за моим братом. Дядя Николай ждал непрошеных гостей и успел спрятаться в погреб под полом моей комнаты.
Посидев часа два над головой брата, полицейские ушли. Мы им сказали, что брат пошёл к часовых дел
