комнату. Олисов его увел. Иван Михайлович, опустив голову на стол, богатырски храпел на весь дом. Пушников откинулся затылком на спинку кресла, дремал. Заслышав шаги Нестерова и Олисова, приоткрыл глаза:
- Куда?!
- На волю, - ответил Олисов.
Калмовский тоже очнулся; мутными, заплаканными глазами недовольно осмотрел Нестерова. Дьяк Иван сопел, опустив голову на грудь, Отец Паисий спал на полу, около дьяка, уткнувшись головою в стенку. Олисов ухмыльнулся.
- Вот они, светоначальники наши.
- Тля! Червь!.. - процедил сквозь зубы Нестеров в сторону дьяка Ивана.
На дворе было темно и холодно. В ограде разваленного Архангельского собора тявкали волкодавы, гремя цепями, да в слободе кремлевской дребезжала трещотка. Четкие светили звезды.
- Пойдем, пройдемся, - указал Олисов рукой на кремлевский двор перед Духовным приказом.
- Идем.
- Сколь мне показалось, Стефан Абрамыч, хороший ты у нас человек, однако... говори, делай, но без дальней огласки - неровен час. Знаешь наши порядки? Языки кругом. Языки и уши... Между прочим, понятно и без того: не в свое дело лезут попы.
На минуту он остановился, остановил и Нестерова, как бы осматривая залитые луною храмы и дома. Хмель понемногу улетучивался.
- Какая красота ночью! - и, понизив голос, вдруг спросил: - А как по-твоему, Стефан Абрамыч, кто у них возьмет верх: Питирим или Александр? Кто кого переспорит?
Нестеров ухмыльнулся:
- Питирим. Он же и скиты погубит.
Олисов тяжело засопел, втянув голову в высокий воротник шубы.
- Не допустим.
- Кто?
- Мы... купечество... гостиная сотня.
- Полно, - засмеялся Нестеров, - своя рубаха ближе к телу.
Олисов загорячился:
- Не дело говоришь. Возьми меня: построил я три православных храма в Нижнем и даже около своего дома храм Успения, а все же на скиты дал, даю и дам много больше.
- А другие? - с любопытством спросил Нестеров.
- И Пушников, и Строганов, и Шилов, и многие другие. Всяк из них по-новому крестится, да не всяк молится.
- Однако поморский вождь Андрей Денисов и на молитвах поминает в своих скитах 'о пресветлейшем императорском величестве'. И не он ли писал достохвальное сочинение, выражавшее 'высоту и отличие в российских венценосцах первого императора Петра Алексеевича?' Что скажешь на это, Афанасий Фирсович?
Олисов, немного подумав, ответил:
- Богови - богово, кесареви - кесарю, купеческое - купцу. И царь не забыл Денисова. Старец Андрей им же и скиты обогатил. Немало денег заработали выговские скитожители на Повенецких заводах. И Денисов не забыл царя.
- А вот оно то-то и есть, - вздохнул Нестеров. - Деньги вс? делают, и еще - остроги, и еще - зарожденная в каиновом нутре жадность, алчность. В заклинания я не верю, а естествословие на стороне Питирима. Когда-нибудь помянешь мои слова. Раскольники народ хороший, но пестрый, и многие сами себя бьют, путаясь в понятиях. В тумане ходят.
- Кто такой себя бьет? - опешил Олисов.
- И ты, и другие купцы из гостиной сотни.
Вблизи вынырнул из темноты сторож с трещоткой. Оба замолчали.
- Пойдем скорее отсюда... от греха... - потащил Нестерова за руку Олисов. - Идем.
Дьяк Иван очнулся, встал и облапил Пушникова.
- Чего хочешь, проси, - сказал он, чмокнув его в губы.
В глазах блеснуло пьяное добродушие. Пушников поморщился, но сейчас же лукаво улыбнулся.
- А не обидишься?
- Нет. Для мил-дружка и сережка из ушка.
- Тогда - приими! От чистого доброго сердца.
Пушников сунул в руку дьяку Ивану горсть червонцев. Тот что-то промычал, молниеносно спрятав деньги в карман. На пьяном лице дьяка появилось озабоченное выражение.
- На Ладогу, для рытья канала посылать хотят с Керженца молодых торговых людей... Бью челом, Иван Дмитрич! Заступись! Польза государству! - нашептывал Пушников на ухо дьяку, который посмотрел на него с деланным изумлением.
- Тебе что?
- Держащиеся старой веры живут богаче ревнителей веры новой. А это показывает, что бог благословляет не новую, а старую веру. Мы тут ни при чем.
Дьяк Иван, не глядя на Пушникова, пьяно ухмыльнулся. Пушников продолжал:
- Торг любит волю, а ум - простор. Не так ли? Пуганый хлеб не кормит, не поит. Надо смело торговать, а в кабале да в пристрастии какая может быть торговля!
- На вашей улице праздник. Запомни! Я знаю, - угрюмо молвил дьяк.
Пушников достал список керженских торговых людей и сунул дьяку в руку. Тот посмотрел в список, нахмурился.
- Барин за барина, мужик за мужика, а купец, выходит, за купца. Кожа коже сноровит. Всяк за своего, - проворчал дьяк, пряча записку в карман. Сукины дети!
Хотел Пушников еще что-то сказать, но дьяк провел своей ладонью по его лицу:
- Довольно! Всякая сосна своему бору шумит.
Дьяк Иван оперся локтями на стол и задумался.
- Ты о чем, Иван Дмитрич? - спросил озабоченно Пушников.
- Об епископе.
Больше дьяк Иван ничего не сказал, а Пушников счел удобнее отойти от него и сесть в кресло якобы подремать. Пушникову, однако, не дремалось. Его мысли были о торговых людях старой веры. Втайне он желал им успеха, ибо сам был мыслию с ними. И на исповедание стал ходить в православную церковь, и бургомистром согласился быть только ради общего дела. И не один он. Так же поступали и Строгановы, и Шилов и многие другие именитые нижегородские купцы, а зато - берега Оки и Волги заселены сплошь торговыми людьми - раскольниками; и судоходство и судостроение, токарная посуда, обработка кож, прядение льна, рыбные промыслы - все в руках раскольщиков. Все торговые дороги, идущие по Нижегородской губернии в разные соседние области, заняты ими же, а рынки в Макарьеве, Горбатове, Павлове, Городце полностью во власти 'рачителей древлего благочестия'.
Пушников самодовольно улыбнулся и, оглядевшись кругом, скорехонько осенил свою широкую грудь двуперстием.
После этого вечера у Волынского много передумал всего Олисов о себе, о купечестве и больше всего о раскольниках. Да, он твердо решил уклониться от порабощения керженских старцев на лесной работе. И вести о ватаге Ивана Воина его взбудоражили несказанно. Возмечтал и он обо многом, а тем более, что ватажники его струги с товарами ни разу не тронули.
Он, как всегда в минуты больших размышлений, достал из сундука Библию в тяжелом, кованном серебром переплете и стал читать любимое место из книги пророка Захарии; и то, что читал он, все относил к судьбе керженского раскола и к своей торговле.
'...Ликуй от радости, дщерь Сиона (т. е. Керженец), торжествуй, дщерь Иерусалима (т. е. Нижний); се царь твой грядет к тебе праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле'.
Афанасий Фирсович, как и многие другие, был убежден в том, что царевич Алексей Петрович жив, скрываясь где-то в лесах Стародубья, и что он явится, рано ли поздно ли, в Россию и свергнет своего отца. И поэтому с особой радостью читал он дальнейшее:
