понюхает, потом начинает терзать зубами рыбу. И все говорит и говорит о разбойниках, да как-то спокойно, вроде как сочувствуя им. Всеволоцкий опять плаксиво зажалобился на воров. Волынский слушал его спокойно, с любопытством, а потом, указав на рыбу, заявил:
- Судачок замечательный. Пожуй. Арестанты вчера мне целый пуд наловили...
Всеволоцкий покорно взял кусок судака. Нестеров ухмыльнулся:
- Ежели бы во всех градах, во всех слободах дворянских и у приказных людей порядка и правды было поболе, и людей не мытарили бы так, то и воров бы в лесах и на дорогах число сократилось бы...
- Ладно. Пей. Потом поговоришь, - хмуро оборвал его Волынский.
Дворянин вздохнул обидчиво. Нестеров и Волынский запалили рожки с табаком.
VI
Было пасмурно - день Покрова, день праздничный, а скучно... Небо суровое. И пошли разговоры на Керженце: 'веру переменить - не рубашку переодеть - сказывается'; 'бог не хощет видеть волка в овечьей шкуре среди праведных старцев'. А другие: 'Что солнце? Что нам миром увлекаться, если должно в гробе лечь?' И чем страшнее, безрадостнее шли слухи из Нижнего, тем скорее хотелось этим умереть, закрыть глаза навеки, чтобы ничего не видеть и ничего не слышать. И бродили по лесам люди, проповедывавшие 'красную смерть' на костре. При получении известия, что в Пафнутьево едет Питирим, сожглись на Керженце уже три семьи. 'Куда же деться? Нужда стала', - говорили они перед сожжением. А в лесу да в изгнании, да без крова, без хлеба, да еще накануне зимы, и так и эдак - голая гибель. И земля и небо холодны к таким беднякам.
Сафонтьевцы, проповедывавшие самосожжение, становились толпами у окон по деревням и пели стихиры о 'красной смерти'.
- Святая Русь, крестьянская Русь горит! - причитывали кликуши и юродивые, выматывая душу у крестьян своими исступленными голосами.
Но епископ шел, неотразимо приближался к Пафнутьеву - об этом доносили в скиты разведчики; он имел свою цель и верил в свою звезду. Было страшно. Люди умирали от ужаса перед будущим, а у него не только не было страха, но заключена в уме своя цель, своя мысль, он что-то знает, знает то, чего никто здесь не знает. Ну не антихрист ли? Ведь и смерти он не боится, 'злой демон духа!' 'Лесной патриарх', глядя на смятение старцев и поселян, хмурился:
- Этим пламя не заглушишь, а токмо больше раздуешь... Пожалуй, сожигайтесь, Питиримке только того и надо. Малодушие!
Варсонофий собрал в скиту всех старцев и соседних стариц, и бельцов, и мужиков, и заявил во всеуслышание:
- 'Лесной патриарх' прав: держись спокойнее... Да! Епископ - не волк, а тоже человек. Ума терять не след. Исподволь и ольху согнешь, а вкруте и вяз переломишь. Не мешает хитрость свою иметь.
'Лесной патриарх' смотрел недобрыми глазами на Варсонофия и говорил соседям:
- Гляди, как вертит. И меня припутал... Ах ты, погибельный сын, бес преисподний!.. Не верю я тебе!
Даже уведомление о том, что диакон Александр возвращается на Керженец, теперь мало кого утешило. Отец Авраамий смотрел на трусливое смятение старцев и с грустью качал головой:
- Истинно сказано: 'Тогда пошлет в горы и в вертепы, и в пропасти земные бесовские полки, во еже взыскати и изобрести скрывшаяся от отчию его и тех привести на поклонение его'.
По скитам из рук в руки передавалась картинка: внизу налево, под красным балдахином, сидит на престоле антихрист и указывает рукою вперед: перед ним вправо военный отряд, руководимый синим диаволом, направляется к скиту, стоящему среди дремучего леса. Наверху высокие горы с тремя пещерами; в них спасаются иноки, мужики, женщины с детьми. Два отряда гвардейцев, ведомые диаволами, подымаются туда по лесистым склонам. Антихрист одет в царские одежды, с короною на голове.
Над этой картинкой немало было пролито слез и произнесено было немало горячих слов.
Но 'лесному патриарху' и этого было мало. Он громко говорил:
- Ослабли мы, нет в скитах прежнего согласия, нет среди нас той крепости, какая бывала раньше. Яко кроты прячемся каждый в своем скиту, напугал епископ всех до смерти. Ой, срам! Ой, стыд!
И бросилось Авраамию в глаза, что больше всех волновались те, кто побогаче, кто посытее, больше всех бегали и говорили, а сами все к отцу Варсонофию так и жмутся, как мухи к меду. И Варсонофий деловито секретничал с ними, - куда и игривость его девалась! - уходил с ними в лес, подальше с глаз. Бедняки жались к молельням, слезы проливали, бились лбами о пол перед иконами: 'Отведи, господи, гибель от нас!' - и плакали.
Беглый холоп, с серьгой в ухе, дернул 'лесного патриарха' за рукав, ухмыляясь:
- Из осинового дышла тридцать шесть холуев вышло.
Авраамий понял, на что намекает этот замухрышка с серьгой. Тридцать шесть толков раскольничьих теперь насчитывалось на Керженце, и каждый толк старался показать, что на его стороне правда, спорили, ругались, храбрились, рвали друг другу бороды, а начальства страшились, в кусты прятались. В деревне Вязовой объявился 'Христос' и собрал вокруг себя двенадцать 'апостолов', а как приехали на Керженец пристава, он убежал в лес. Искали, искали новоявленного 'Христа' пристава, да так и ушли обратно: нешто найдешь?
Кого ни спросят - один ответ: 'На небо вознесся'. Выходит, и этот не что иное, как обманщик!
Человек с серьгой все чаще и чаще встречался с 'лесным патриархом'. Куда ни пойдет Авраамий, везде, словно из-под земли, вырастает и он. Что за оказия?! И все заводит разные разговоры о том, о сем, а больше насчет крестьянской бедности, о тяготах государственных, ложащихся на народ, и все-то ему нужно, и все-то его волнует:
- Вот и опять: приедет епископ, снова потребуют коней... А им что? Из сохи выпряги, да под солдат дай... А споры эти ни к чему. Что из того, что расколоучители покажут ученость свою, опровергнут Питирима? Ничего! Отсеки собаке хвост - овцой, все одно, не станет. Только обозлится пуще. Тут надо действовать иными способами.
Отец Авраамий заинтересовался речами незнакомца. Спросил, как его звать.
- Богданом зовут, а Богдашкой прозывают. Не здешний я. Из-под Астрахани, из Разгуляй-города. Там такая же распутица: раньше крепко держались раскольники, верили по-разному, а царю не продавались... Теперь многие откупаются... Платят двойные, тройные оклады. Царь купил и старую веру и прежнюю совесть. Богатеям из вашего брата дорога открыта. Посадские животы толстеют, а совесть худеет. А почему? У начальства пистоли, а у нас прибаутки христовы... Что сильнее?
- Имя христово сильнее, - смутился 'лесной патриарх', в душе сам негодуя на богатых раскольников.
- Пистоль сражает, а имя христово утешает...
- А что ты скажешь о старце Варсонофии?
- Скажу одно: лиса кур не оборонит, а старче похож на лису, а вы все на кур...
- Мы этого не допустим...
- Кто вы?
- Диакон Александр. Герасим, я...
- Вороне соколом не бывать, запомни, 'лесной патриарх'. Где вам!
Отец Авраамий с глубоким вниманием посмотрел в озорные глаза Богдана, но не обиделся.
- А по-моему так, - продолжал озорник. - Кошка - лапой, а медведь ее - пятерней, так и тут. Есть и у нас пистоли... И мы можем. Не так ли?
Богдан нагнулся над ухом отца Авраамия:
- Разбойнички у Лыскова-то ждали гостя дорогого, а он перемахнул на Никольско-Боровскую слободу.
- Что? - расширив глаза от испуга, переспросил Авраамий.
- Его... Питирима ждали... А он, ишь, через Везломский перевоз поехал... Донес кто-то...
- Чего же ты хочешь? - похолодел 'лесной патриарх'. - Чего тебе от нас нужно? И откуда ты знаешь?
- Покончить бы с ним в Пафнутьеве...
- Что ты?! Что ты?! Не дело это... Не дело. Зорить будут всех нас... Головы отрубят... Сожгут... - залепетал старец в ужасе. - Спаси бог! И что будет - ужасти!
