богово, царево - цареви...'
Старцы сердито хмурились, глядели с тоской на поваленные деревья и, потоптавшись уныло около валки леса, уходили со вздохами и молитвами к себе в скиты.
Были у лесорубов противники и из мирян. Например, Демид-беспоповец, заломив треух, ходил в лес глядеть на лесорубов и говорил:
- Бог в помощь, рабы Питиримовы, слуги губернаторовы, товарищи ландратовы!..
Лесорубы помалкивали.
И началась такая смута среди керженских раскольников, что сам диакон Александр в страхе разводил руками. Глаза его день ото дня становились задумчивее.
- Питирим добился своего, - грустно говорил он: - посеял смуту в наших скитах.
С ним соглашались, но мириться никто не хотел, всякий толк крепко держался своего.
- Народ любит о нутре пещись более, нежели о боге, - жаловался он Варсонофию. Варсонофий молчал.
Об исчезновении 'лесного патриарха' и пафнутьевского попа все позабыли, как будто их и не существовало никогда. Все заняты были своими делами. И вот тут из Нижнего на Керженец заявился опять боевой солдат Матвей - всегдашний гонец епископа. Пришел и, вызвав на волю Варсонофия, вручил ему пакет. А в пакете оказался приказ Варсонофию немедленно явиться в Нижний под конвоем солдата Матвея.
Побелел весь Варсонофий, затрясся. Побежал в молельню лбом стукаться. Диакон Александр и тут хотел прийти человеку на выручку:
- Могу пойти за тебя и я, - сказал он Варсонофию, но солдат Матвей воспротивился:
- Приказано Варсонофию. Ты, батя, посидел под приказом, и буде с тебя...
На следующее утро солдат Матвей увел Варсонофия в Нижний. Опять поднялся шум в скитах. И многие начали молиться за старца Варсонофия, как за мученика, которому предстоит пострадать за керженских братьев.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В один из тех вечеров, когда Филька торжествовал на новогоднем купеческом разливанье и там же, у гостя Олисова, заночевал, к его домику на Печерском овраге подкрался человек. Подошел к окну и крепко постучал, сквозь зубы насвистывая что-то себе в усы.
Степанида отворила с радостью. Догадалась. Гость прошел в горницу и уселся на лавку, словно хозяин дома.
- Ждала?
- Нет, - заотрекалась Степанида. - Нет! Нет!
- Забыла?
- Да.
- А это не беда.
Сыч поднялся, неторопливо снял кафтан и обнял ее:
- Напомнить можно.
Борода его, черная, курчавая, приятно защекотала лицо Степаниды.
Она вспомнила Кстово. Прижалась к Сычу с улыбкой.
- Голубиная радость моя...
И пошло...
В этот вечер цыган много расспрашивал о Питириме. Как заметила Степанида, добивался узнать у нее - точно ли Питирим собирается из Нижнего уезжать и когда, и куда, и по какой дороге? Степанида сама ничего такого не знала, а если бы знала, то обязательно все рассказала бы этому курчавому красавцу, все без утайки. Поведал Степаниде цыган и о том, что в Нижний собирается атаман. И непременно побывает у нее здесь, в дому.
Когда сели ужинать, цыган завел разговор о Фильке.
- Что твой Филька? Болячка!
- Не твоего тела, и нет тебе дела...
- Что заступаешься? Не идет он тебе... не той масти.
- А какой же?
- Нечестный твой Филька. Будь он тут - удавил бы я его, твоего Фильку!
- Мели, Емеля...
- Не нравятся мои слова?
- Мне все одно.
- За что ты любишь его?
- Никогда и не любила и любить не буду.
- Ух, ты! Голубиная радость! Не люби его...
И, крепко обняв Степаниду, зарычал, точно кот:
- Чур, одному: не давать никому.
Степанида шептала:
- Он - сукин сын. Он - злосчастных в цепи обряжает. Совесть диаволу продал. Он - Иуда, сребролюбец... волчий ухвыстень...
- Лебедь ты моя белокрылая... Уйди ты от него, от шелудивого!.. Немало я коней с чужих дворов сводил, и никогда никто не знал того, а тебя сведу - сам царь со всем своим войском не сыщет: ни русский царь, из рогожи деланный, ни король цыганский...
- А Питирим?
Степанида с силою разомкнула Сычевы руки, уставилась испытующе в его глаза.
- Не поминай о нем, - сморщился Сыч, - особливо на ночь... Присниться может.
- Чтой-то? Ужели такой он страшный?
- Демон преисподний.
- Нет! - отрезала Степанида. - Он не такой.
- А ты откуда знаешь?
- Стирывала у него... Хорошо знаю... Он не такой...
- Не тако-ой?! - Сыч подозрительно оглядел Степаниду. - А какой?
Степанида молчала. Задумалась.
- Не знаю, но только он ни чуточки не страшный... Филька страшнее. Ой, какой он страшный!
Хохот цыгана оскорбил Степаниду.
- Сравнила пупырь с оглоблей!
- Вот и сравнила. Он страшнее вас всех...
- И меня?
- Никого я не боялась! И тебя тоже... - Степанида крепко прижалась к цыгану. - А его боюсь... Он опаснее и тебя и других разбойников... Степанида вся дрожала от страха.
Сыч недоумевал, но, почувствовав Степаниду, горячо прильнул своими губами к ее губам.
III
Ямщик изо всех сил гнал лошадей.
Епископ был не в духе. На каждой остановке ворчал на ямщика, грозил ему каторгой, плетьми, застенком. Надо было как можно скорее добраться до Питербурха. Слухи ходили: в январе царь опять уезжает за границу. (Не опоздать бы!)
С тяжелым сердцем покинул епископ Нижний. Пришлось бросить все дела в самый разгар подготовки наступления на раскол. Получилось так, будто стрелка, натянувшего тетиву, взявшего меткий прицел, вдруг схватили за руку со стрелой. Горечь и досада комком свернулись внутри. А главное... Софрон! Расставленные для него сети остались без надзора. Что Филарет?! Что и дьяк Иван? Ни воли, ни разума у людей, - разве они смогут?
В полях бушевала вьюга. Заметала дороги, топила в сугробах кустарники, врывалась внутрь кибитки, невозможно было открыть глаза. Небо разбухло, отяжелело от снеговых туч. Куски его свисали, поглощаемые вдали мятущимися снежными чудищами.
День, а потемнело.
Варсонофий, утонувший в громадном тулупе, видел только спину ямщика. Чувствовал он себя неважно. Близость епископа и его сердитые покрикиванья, нетерпеливые привскакиванья с места действовали на
