- Из ватаги я. Софрон приказал беречь тебя... Отвести к нам...
- Нет, - сказала Елизавета решительно. - К разбойникам - не хочу... Уйди от меня!
- Солдаты сейчас схватят и нас.
- Пускай! - вспыхнув от негодования, крикнула Елизавета. - Не трогай меня.
- Запрут в Духовный приказ к Питириму...
- Я буду рада тому. Лучше, нежели с ворами...
Внизу стихло. Гвардейцы волокли по снегу громадного недвижимого Софрона.
- Видишь? - указал вниз человек с серьгой.
Елизавета уловила торжествующую улыбку на его лице.
- Видишь? - повторил он.
Она отвернулась.
- Епископ знает, что делает, - холодно отозвалась она. И, немного помолчав, спросила:
- Скоро ли он вернется в Нижний?
- Не ведаю.
- Прощай. Я пойду в монастырь, к себе в келью.
В глазах ее было упрямство. Красные пятна на щеках выдавали волнение.
- А разбойникам своим скажи и всем ворам своим, что не велика честь быть у них княжною. И что епископа им никогда не победить, и я буду просить его, чтобы он опять взял меня в кремль. Он может погубить, но он может и осчастливить... Я... я не хочу вас!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В полночь Фильку вызвали в тюрьму. Встретил его Волынский. Он потирал руки и приговаривал: 'Попался крупный зверь!' На большом дворе острога, окруженном частоколом из свай, сверху заостренных, горели костры, а около них прыгали, разогревая ноги, гвардейцы. Головы их в треуголках казались громадными, тени от них ползли по освещенному снегу и частоколу, похожие на танцующих черепах и ящериц.
Ночью острог вообще был единственным оживленным местом в Нижнем: сюда приводили вновь арестованных, здесь снаряжали партии колодников для отправки в Москву и в Сибирь, сменялись караулы и прочее. По-ночам здесь было шумно и суетливо: кто шутил, смеялся, кто плакал, кто молился, кто проклинал...
Филька слышал, как здоровенный сержант, недавно доставивший партию колодников из Москвы для отправки в Сибирь, рассказывал:
- Дьявол, а не человек! Двенадцать с одним только что справились... Двоих убил и ранил четверых. Зело здоров. Куйте крепче его. Смотрите!
Волынский рассмеялся.
- Ну! Кузнец ты у нас тут первостатейный... Во всей России такого-то сыщешь ли?
Гвардейцы повернули лица, освещенные костром, в сторону Рыхлого. Стали с любопытством его рассматривать.
- И придется же тебе, братец, поработать. Ни одного жеребца, поди, такого не ковал, как этот парень...
- Ничего! - ободрил Волынский Фильку. - Мы его там уже скрутили, сатану. Не шелохнется...
Филька видел, как неотрывно следят за ним гвардейцы; он не мог выдержать их наивных, почти детских глаз и заторопился к съезжей избе, куда приводили преступников.
Около избы толпились тюремные сторожа и гвардейцы, тут же басил и неуклюжий, в громадном тулупе дьяк Иван.
- Идет! Идет! - пронесся шепот.
Филька понял, что речь идет о нем. Один из тюремщиков уже гремел цепями и инструментом. Это был помощник Фильки, хранитель его ковальных принадлежностей. Два солдата с факелами, отплевываясь и ворча что-то себе под нос, тронулись вперевалку впереди.
- Чего ты там запропастился? Спишь больно крепко! Так негоже, брат. Государственное дело. А ты с бабой...
Поднялся смех. Тюремщик подшутил:
- С такой бабой сто годов проспишь...
Филька огрызнулся:
- Ладно уж тебе... В чужой двор вилами не указывай, коли у самого ничего нет...
И прошел, важно закинув голову, в съезжую избу.
- Ну кто здесь? - сказал он грубо. - Указывай, кого ковать?
Солдаты посветили в решетчатое окно двери одного из казематов: - Вот он... Смотри.
Филька взглянул в окно и обмер: на полу сидел, прислонившись к стене, Софрон. Руки и ноги его были накрепко перетянуты веревками. Лицо в крови. Глаза горели, как у затравленного зверя; Фильке эти большие, неподвижные среди кровавых пятен глаза показались такими страшными, что он сразу ослаб и, обтирая на лбу холодный пот, опустился на скамью.
- Ну ты чего же? - толкнул его в спину дьяк.
- Устал.
Отказаться было невозможно. За это Филька угодил бы сам в цепи. Его бы судили, как сообщника Софрона, а тем более - тот ночевал у него. А об этом могли узнать, а может быть, кто-нибудь уж и донес. И выходит: ковать надо без отговорок и, наоборот, со всем усердием, чтобы не было никаких подозрений на него, на Фильку, даже если бы и узнали, что Софрон ночевал у него. В случае чего, можно отговориться, что-де пустил ночевать под угрозой: убить, мол, грозился.
Филька в эту минуту вспомнил все свое прошлое, все свои грехи перед властью, и освобождение Софрона также... И чем больше он себя чувствовал виноватым перед властью, тем сильнее просыпалось в нем желание доказать начальству теперешнюю свою преданность власти, свою 'любовь к царю'... Да, Филька, как и другие купцы, добыл у одного рисовальщика портрет Петра и повесил его у себя в горнице сегодня утром.
'Не я, так другой... Все равно закуют голубчика, - думал Филька. - А может, то и к лучшему?'
И он стал готовить свой инструмент и выправлять цепи.
- Отворяй! - сказал он дьяку.
Дьяк загремел связкой ключей.
- Готов?
- Готов.
Загремел засов, скрипнули петли. Дверь медленно открылась. Дьяк пошел с факелом впереди. За ним Филька и двое гвардейцев с ружьями, а через несколько минут пришел и сам Волынский.
Софрон очнулся от своего полусна. Внимательно осмотрел вошедших. Увидев Фильку, слегка оживился.
Филька подмигнул ему: 'Ладно, мол, сиди, не кажи вида, - потом опять освобожу!' Софрон понял его, насупился, будто Филька ему не знаком. Это облегчило кузнецу работу, и он у всех на глазах ковал Софрона с особенным усердием, а тот сидел спокойно, покорно подчиняясь Фильке, ловко клепавшему колодки и поручни цепей. Улучив минуту, он еще раз многозначительно подмигнул Софрону: 'Ладно, мол, потерпи!' А потом попробовал цепи и колодки, взял у одного тюремщика факел, нагнул его к ногам Софрона и сказал:
- Гоже! Никуда не уйдет теперь! Крепко!
Волынский нагнулся, попробовал.
- Молодец! - сказал он.
Лицо Софрона было спокойно. Да и как не быть спокойным парню, когда его друг, спаситель, такой же, как и он, подневольный царский раб, да еще раскольник, кует его для виду, для того только, чтобы обмануть тюремщиков и чтобы потом снова его освободить! Не Филька ли кузнец дал ему свободу, выпустил его из Духовного приказа? Кто об этом знает, кроме близких им людей? А если бы тюремщики это знали, они заковали бы теперь и его, Фильку, в кандалы. Но это тайна, которая навеки останется между ними, никто об этом не должен знать.
И когда Волынский, похлопав Фильку по плечу, сказал: 'Спасибо!' Софрону хотелось зло расхохотаться в лицо одураченному помощнику губернатора, но он сдержался: не стоит делать никаких намеков... Наоборот,
