покрикивал то на одного, то на другого гвардейца, косясь в сторону архиерейского дома.
Высокий и спокойный, босыми ногами шагал по снегу диакон. Отборные преображенские урядники шли у него с боков: желтые, бесстрастные, словно из дерева выдолбленные истуканы. В их кулаках - широкие лезвия палашей. Звенели ручные и ножные кандалы, а шею диакона сжимала железная рогатка. Острые ее зубья торчали во все стороны над плечами его, над спиной и над грудью.
Неистово бил в барабан пестрый какой-то, старательный барабанщик. Он закатил глаза к небу, ошеломленный сам тем грохотом, который наделал в утренней тишине.
Воронье всполошилось, побросав косматые гнезда в недрах берез. Взлетело, стараясь заглушить карканьем барабанный бой; нахохлившись, расселось на зубьях стены.
Волынский сердился: 'Ржевский хитер, заболел. На меня все свалил. Не выдержал. Да выдержу ли и я- то эти казни египетские?'
А епископ все лютее становится. Как вернулся из Питера, так принялся за колодников. Ночью бес его разбирает. Бродит по тюрьмам, расспрашивает кандальников... И на кой черт ему понадобилось!
Злобно гаркнул Волынский на гвардейцев, с ненавистью оглядев диакона: 'Туда тебе и дорога, сиволапый черт! Тоже в пророки полез!'
У окон маленьких деревянных домишек застыли бледные, испуганные лица кремлевских жителей. Заскулила собака у самых Дмитровских ворот, подняв морду и задрав одно ухо кверху.
На площадь по всем улицам, по всем переулочкам и закоулочкам и снизу, с Рождественской улицы, по тропинкам среди кустарников, по нагорью, стекался народ, извещенный попами накануне о предстоящей казни диакона Александра.
Событие незаурядное. Давно уж нижегородские палачи не нюхали крови. Люди озабоченно торопились, обгоняя друг друга, чтобы протискаться заранее поближе к помосту. Среди любопытных было много попов и монахов. Будто муравьиную кучу, разворотила монастырские гнезда весть о приговоре к смерти диакона Александра.
Собрались смотреть на казнь и Филька со Степанидой. Нарядились по-праздничному. А почему? Степанида сказала - чтобы 'народ уважал'. А на кой рожон это, когда диакона сжигать будут? Филька высказал Степаниде свою мысль. Она посмотрела на него недовольно. 'Чай, не тебя будут сжигать, а его...' Надула губы. Вот и пойми ее. А накануне слез реки пролила, жалеючи диакона.
К десяти часам утра вся громадная площадь перед кремлем, окаймленная маленькими бревенчатыми домиками и пустынными садами, была уже заполнена народом. Вдруг, словно по команде, всполошились нижегородские колокола. Мощно и торжественно загудели кремлевские соборы, им принялись поддакивать посадские церкви и монастыри. Люди стали креститься, стеснило дыхание у многих. Филька влез на дерево около таможенной избы и принялся следить за диаконом.
Проглянуло солнце из-за облаков. Сразу стало теплее, потекло с крыш. Порыжелая ряса в клочьях на диаконе, его большие босые ноги в оковах, цепи и железные зубья рогатки - все это страшно ожило в лучах солнца. Он внимательно вглядывался в толпу, словно искал знакомых среди этих сотен людей, таращивших на него в любопытстве и страхе глаза. Фильке даже показалось, что диакон смотрит на него, смотрит так, будто хочет сказать: 'Не ты ли ковал меня, не ты ли открыл мне путь к моему последнему смертному часу?!' - Чуть с дерева не свалился Филька с перепуга. Но... нет! Диакон смотрит не на него. 'Слава богу! - думал Филька. - Мало ли тут народа и кроме меня. Зачем ему на нас смотреть?! Мы такие же люди, как и другие... А ковал я по приказу, а не сам... Не я, так другой заковал бы. Законное дело!'
Совесть успокоилась.
Колокольный гул ширился, становился мощным, похожим на непрерывную пальбу пушек. Народ на площади заволновался.
Вылетели из отводной стрельницы Дмитровских ворот в зеленых камзолах конные стражники с плетьми в руках, стали расчищать путь, хлестали плетьми, наседали на толпу задами лошадей, а когда дорога к помосту была очищена, через Дмитровские ворота, из кремля, в митре и черном бархатном саккосе*, похожем на стихарь, но с более короткими рукавами, с посохом в левой руке и с крестом в правой, показался епископ. Сверх саккоса накинут был омофор** - длинный широкий бархатный плат, украшенный крестами. Один конец его с кистью спускался спереди, другой - с золотой же кистью сзади. Одежда эта - знак того, что епископ должен заботиться о спасении заблуждающихся, 'подобно милосердному пастырю, который отыскивает заблудшую овцу и несет ее на своих плечах'. Омофор и обозначал овцу. А раскольники высмеивали это облачение и говорили: 'У пастыря на плече не овца обыкновенно, а кнут'. Омофор приравнивали к кнуту.
_______________
* Сааакакаоас - верхняя архиерейская одежда, с рукавами.
** Оамаоафаоар - широкая лента, возлагаемая на архиерея поверх
облачения.
Несколько поодаль от епископа, в сверкающих стихарях, держа в правой поднятой руке светильники, а левой приподняв длинную ленту золотистого ораря, перекинутого через плечо, медленно шли по бокам его такие же рослые, как и епископ, четыре молодых иподьякона. Их обязанность облачать епископа при народе, держать светильники, подавать их ему для осенения молящихся, вообще быть 'наподобие апостолов у Христа'.
Позади епископа, в почтительном отдалении, шествовали настоятели монастырей и церквей. В пестрых парчовых ризах, кто в бархатных камилавках на голове, кто с открытой головой, шли они нестройно, вразброд, переваливаясь с ноги на ногу, и разноголосо тянули: 'Свя-атый бо-о-же, свя-а-атый... кре-е- епкий...'
Впереди всех, выпятив живот и прищурив глаза от солнца, тяжело ступал громадными кожаными ботами по грязи настоятель Печерского монастыря архимандрит Филарет. Он шел и думал с грустью, обращаясь мысленно к Питириму: 'Чего ты, пророче святый, на стену лезешь и в гневе своем купаешься и от ярости на людей зубами скрежещешь? Почто бросаешь людей в огненный пламень, обращая их в углие и пепел? Красен мир сей и удобен; столько в нем санов превысочайших, чинов пречестных, украшений златых, одежд роскошных; столько лиц прекрасных... - Филарет подумал в эту секунду о молодой черничке Феодосии, обращенной раскольнице, ныне обучаемой им православной догматике: - столько лиц прелюбезных, естественную красоту имущих; дщери есть удобрены, приукрашены, яко подобие церкви...'
Отец Никанор - игумен Благовещенского монастыря - шел позади Филарета, уткнувшись в землю. Он думал о том, что последние часы он игуменствует. Питирим накануне сего дня вызвал его и сказал: 'Выгоню крестьян распустил, прибыток от тебя не увеличился, а пошел книзу'. Варсонофий следовал в хвосте у духовенства, перешептываясь с игуменьей Ненилой. Она кусала губу, чтобы не улыбнуться. Варсонофий говорил ей что-то особенное.
За иереями плыли на горбах чернецов громадные иконы. Затем бесконечным лесом двинулись, лязгая медными подвесками, златотканные, сверкающие на солнце хоругви, в лентах и еловых венках. Их несли, тяжело шлепая сапогами по размокшему снегу, пыхтя и перекидываясь отдельными фразами, Пушников, Олисов, Калмовский, Овчинников и другие купцы гостиной сотни.
Епископ, благословляя крестом народ, медленно, в торжественном благочинии поднялся на приготовленное для него возвышенное место, устланное коврами и обвитое зеленью еловых ветвей. Внизу, у основания, плотным кругом расположилось духовенство. Хоругви, при пении громадного хора монахов и монашенок, оцепляли и лобное место и кафедру епископа...
Александр с любопытством и легкой усмешкой на губах смотрел на эту церемонию.
Когда громадное кольцо хоругвей застыло в неподвижности, епископ приступил к богослужению. На помост, откашливаясь, поднялся старичок, иеродиакон Гурий, маленький, тщедушный перед великаном Питиримом.
Хор чернецов на всю площадь рявкнул несколько раз 'господи помилуй!'.
Молебен совершался 'о ниспослании побед и успеха в борьбе с внешним и внутренним врагом его императорскому величеству великому государю и великому князю всея великия, малыя и белыя России, самодержцу Петру Алексеевичу...'
Многолетие 'кликал' иеродиакон Гурий пискливо, жалко.
Толпа молилась, однако, старательно, ибо каждому человеку, здесь присутствующему, казалось, что на него в упор смотрят черные пронзительные глаза епископа. Многие даже становились на колени, промачивая ноги в той грязной каше, которая покрывала площадь и дороги. Отвешивали несчетное
