получился!
Тайна раскрылась сама собой, как сама собой наступает зрелость. В десятом классе Светлана втайне от матери сделала аборт. Операция происходила на бабушкиной квартире, и оперировала бабушкина лучшая подруга, имевшая к гинекологии такое же отношение, как поэт Борис Пастернак к Светиному происхождению. Не обошлось без вызова «скорой помощи» и нового хирургического вмешательства.
«Детей не будет», – вынес свой приговор доктор. Татьяна Витальевна опустилась на обшарпанный стул в его кабинете и тихо заплакала.
Все открылось в тот же вечер, когда Светлану привезли из больницы домой. Татьяна Витальевна не отходила от нее ни на шаг – боялась, что дочь что-нибудь с собой сделает. Слишком тяжело ей далась первая любовь.
Мать поставила перед Светиной кроватью табуретку, чтобы та не вставала. Принесла чай с ее любимым облепиховым вареньем. Но дочь не притронулась к чаю. Лежала и смотрела в потолок. Под потолком первый майский комар радостно вытанцовывал свою комариную тарантеллу. Раньше Света обязательно бы дождалась, когда он отпляшется, и подбросила бы вверх диванную подушку, пришмякнув танцора к потолку. Теперь ей было все равно.
Мать вздохнула и, выходя из комнаты, обронила:
– Все-таки она добилась своего!
«Не надо! Не надо вспоминать!» – умоляла себя Светлана Васильевна. Она вытерла руки, открыла форточку, закурила, сделала глоток холодного черного кофе, оставшегося от ужина. Из окна тянуло сыростью. Ночь выдалась мрачная.
Тогда Татьяна Витальевна точно так же сидела на кухне, уставившись невидящим взглядом в окно, допивая остатки холодного чая. Света, как привидение, возникла в проеме двери, бледная, босиком и в ночной рубашке.
– Ты о ком говорила сейчас? – Она тяжело дышала и сверлила мать глазами. – Ты о ком, мама? О бабушке?
– Не стой босиком! – приказала мать и уже помягче добавила:
– Неси свой чай. Попьем на кухне.
С одной стороны, Татьяна Витальевна радовалась, что таким простым способом вывела дочь из депрессии: та вызвалась сама приготовить свежую заварку и даже попросила печенья.
С другой стороны, она боялась, что, узнав правду. Света впадет в еще большее уныние и надолго замкнется в себе. Но, как говорится, клин клином вышибают, и Татьяна Витальевна пошла на этот риск.
– Бабушка и меня уговаривала сделать аборт, – призналась она.
– Предлагала убить меня? – Девушка широко раскрыла свои пастернаковские глаза.
– Зачем ты так?
– А как? Разве я не убийца?
Света отвернулась, больно закусила нижнюю губу, но сдержалась. Сколько можно ныть? У мамы сердце не железное. Ей здорово досталось за эти дни. Еще в больнице, держа дочь за руку, мать сквозь слезы произнесла:
«Зачем ты скрыла от меня? Разве я тебе чужая?» От последнего слова сильно сжалось сердце. «Чужая»! Да никого роднее не было у нее! Потому и скрыла свой позор, чтобы не расстраивать, чтобы низко не пасть в глазах самого любимого человека!
Мать снова вздохнула, но ничего не ответила на ее страшный вопрос.
– Когда я родила тебя, – продолжала Татьяна Витальевна, – бабушка меня знать не захотела и выгнала нас с тобой из дома. Мы жили у моей тетки, ютились в крохотной комнатушке.
Ту полунищенскую жизнь у другой бабушки Светлана помнила смутно, обрывками. В основном бесконечные мамины слезы. Потом на трудовые малярские деньги мама построила кооперативную квартиру. Этот счастливый переезд в новое жилище Света запомнила навсегда. Ей было семь лет. Мебелью они еще не обзавелись. Мама спала на полу, а Света на скрипучей раскладушке. Раскладушка была до того старой, что подстилка уже рвалась, и девочка часто просыпалась от того, что ноги у нее свисали на пол. Мама каждый вечер перед сном латала дыры и просила поменьше ворочаться, но Света спала беспокойно, и все повторялось сначала.
Из этой же квартиры она пошла в школу. Сюда приглашала подруг на чай, другими словами, устраивала девичники. Не все могли себе такое позволить.
Жилищные условия у сверстниц были куда хуже, чем у нее. Здесь же в десятом классе встречала вместе с одноклассниками Новый год.
Но про себя и про свою жизнь Света знала все, поэтому, когда мама увлеклась рассказом о трудном времени в теткиной комнатушке, дочь перебила ее;
– Почему бабушка нас выгнала? Кем был мой отец? С ответом пришлось еще немного помедлить, последние секунды многолетней тайны особенно невыносимы.
– Запомни раз и навсегда – у тебя нет отца!
– Это я слышу с тех пор, как научилась спрашивать!
Татьяна Витальевна прикрыла рукой лицо, заливаясь краской. Как признаться в таком дочери? Но она уже совсем взрослая! Поймет.
– Поверь мне, я не знаю даже, как его зовут, – начала мать.
– Ты смеешься, ма? Я ведь уже все понимаю. На это она и рассчитывала.
– Мне было не до смеха, дочка, ни тогда, ни сейчас. У нас с тобой разные истории. Ты любила своего мальчика, знала, какое отчество давать своему ребенку, и, если бы пришла за советом ко мне, а не к бабушке, я бы, не задумываясь, сказала: «Рожай!» Ведь у нас теперь нормальные для этого условия, уж как-нибудь подняли бы на ноги твоего малыша…
– Мама, хватит обо мне! – перебила ее Света. – Со мной уже все ясно!
Рассказывай об отце!
– Нечего рассказывать, – вздохнула мать. Вздохи у нее вырывались все чаще. – Меня изнасиловали, – наконец призналась она.
– Как? – заморгала кукольными ресницами Света, уронив огрызок печенья в чай…
Теперь, вспоминая тот давнишний вечер откровений, Светлана Васильевна улыбнулась своему наивному испугу. Конечно, она не раз слышала от подруг и даже читала о том, как насилуют, но представить в роли жертвы маму никак не могла.
Мама ей казалась женщиной сильной, мужественной, способной дать отпор любому.
Татьяна Витальевна не стала вдаваться в подробности. Сказала только, что человек этот был наверняка уголовником и каких-то южных кровей, весь волосатый, наверно, армянин или Бог знает кто еще.
Факт изнасилования ей удалось от бабушки скрыть. Заявления в милицию не подавали, и никто не разыскивал насильника. Мать больше никогда его не видела. И беременность ей тоже пришлось скрывать до последнего месяца.
– Решение родить ребенка я приняла самостоятельно, без чьих-либо советов. Да я просто знала, что бабушка потащит меня на аборт, если узнает. Вот так…
Она хотела тогда сказать что-то еще, но не сказала. Теперь Светлана Васильевна с высоты своих тридцати пяти лет (Татьяне Витальевне в тот памятный вечер было немногим больше) могла бы спокойно досказать то, что мама недосказала: «Да, я родила тебя, несмотря ни на что, и мы пьем чай с облепихой, и нам хорошо вместе, опять же несмотря ни на что. А с кем ты будешь пить чай, когда меня не станет?» Нет, мать никогда не отличалась жестокостью. Милосердие проявила к ней, начиная с самого зачатия, и тогда, на кухне, за облепиховым чаем, тоже пощадила.
Светлана прикрыла форточку. Стало зябко то ли от сырости, то ли от воспоминаний. Прошла в гостиную. Маме не очень понравилась ее новая квартира, хотя она ее всячески хвалила. Светлану Васильевну не обманешь.
Она видит, когда нравится, а когда нет. Конечно, матери хотелось приехать в их старую хрущевку, с кухонькой-клетушкой, на которой было так тесно, но уютно пить чай за душещипательными разговорами. Но дочь возжелала модерновой, двухэтажной, богатой квартиры! Что тут плохого? И все-таки не понравилось.
