вдохнуть не успел, а уж в сон провалился, только чистый и легкий, без мути в груди, и шума в голове.
Сколько спал и сам не знал, но только открыл глаза, а он еще тут. Один. Брань, видать, службу далее понес, привел ворожца, ус покрутил и ушел, а ворожец остался.
- Чего пришел?
- Экий хозяин грозный, и суров и сердит, аж бровями шевелит! Лучше?
Ну лучше. И что далее?
- Лучше. - буркнул и попробовал встать. Стюжень не мешал.
- Ты ведь Волочков человек?
- Был.
- Это Волочек был. А ты остался.
- Чего надо?
- Встань.
Безрод встал ни легко, ни тяжело.
- Княжь к себе зовет.
- Своих пусть зовет. Не пойду.
- Аль боишься чего?
- Ага, языка своего боюсь. Кабы бед не натворил.
- Про то княжь хочет вызнать, что в чернолесской заставе приключилось, почему ты, единый выживший, княжу не открылся, почему пояса сам себя лишил, сколь много полуночников, что на пристани нынче приключилось?
Нынче? Так еще сегодня?
- Нельзя мне к княжу. Сердит он больно. Невзлюбил меня. Нет, не пойду.
- Тот парень белобрысый, Гремляш зову, здравиться начал. Ты ему навроде отца стал. Зайди, проведай.
Был один, что дуб во поле, теперь что ни день - сыном обзавожусь, то годов пожитых, седым да кряжистым, то молодым да белобрысым. Чудно! Еще и корчмаря мне в сыновья сосватай!
- Не пойду.
- Просил.
- А что княжь так сердит?
- Зол. Полуночники обложили. Сеча будет. Сам знаешь.
Безрод задумался. Зол, как же! Памятью княжь зол, вот что, поди забудь те слова, ведь не воробей, вылетели не поймать. А он появись на княжьем дворе, мигом зло сорвет. Чем впусте обещать, сдержал Безрод язык за зубами. Ворожец понял, промолчал, только нахмурился.
- Не сердись, сынок, но тревожно у меня на сердце.
- Чего ж?
- Чую перемены страшные. Что-то с княжем не то. Не тот стал, как воротился из чужедальних краев. Переменился, будто кем иным перекинулся. Трясется, мало пеной злой не исходит.
- А дружинные что ж?
- Так разве углядишь что, если любишь? Дружинным разреши, так по земле ступить не дадут, на щите носить станут.
- Ты-то узрел.
- Я старый. Мне княжь, что сын. Люблю, люблю а и в душу гляжу, да помалкиваю.
Безрод молчал. Ворожец ждал вопроса, не дождался, вздохнул и сам к тому повел.
- Весь город княжа любит, потому и не видят, а и увидят - многое простят. Ты - иное, не любишь, не его человек, мало не на ножах вы. Приглядись, прошу, тебе любовь глаза не застит, приглядись, прошу.
- Ты ворожец, тебе княжа и здравить, кости кинь, поворожи. У меня дела иные. Уйду еще до полуночников.
Ворожец долго смотрел на Безрода и никак Ничей не мог понять, как тогда в дружинной избе, зол верховный или нет. Хоть кивнул бы что ли!
Стюжень тяжело поднялся с бочки, в дверях оглянулся. Занял собою весь проем, огромный, мосластый, такой не за посох ухватится, высадись полуночники на берег - за черен меча. Переменился, будто перекинулся кем иным... После чужедальнего похода... Полно, а княжь ли то вернулся?
- Ты один волком на княжа зыркаешь, тебе одному умильная слеза взор не туманит, приглядись. Свидитесь еще, знаю.
Безрод спустился во двор, долго глядел в спину Стюженю. Когда же это свидеться доведется, ведь через день, другой, помашет веслом Дубининой лодью и княжу, и старому ворожцу, и берегу боянскому? Каждому свой путь, а Безродов ратный путь кончился. Все! Хватит! Дважды осиротел, третьему разу не бывать!
4
Долго сидел у поленницы на колоде. Отполыхала зорька, стемнело, а так дышалось легко, будто вынул Стюжень душу, выколотил, ровно грязный коврик о столб, да на место чистую и всунул. Уже разошлись выпивохи корчемные, постоялые люди разбрелись подушки давить, выбежала девушка с кухни, повечерять принесла. Кашу, хлеба краюху, да чарку молока. Хотел было улыбнуться, да вовремя сообразил: темно, не увидит, а хочешь приветить так слово доброе скажи.
- Добра ты, красавица, а чего ж сама? Из кухни и крикни.
- Мне не в тягость. А молочко только-толькошнее. Сама доила.
Видел мельком ту корову. Однорогая, хитрющая, кажется, даже подмаргивать одним глазом умеет, от такой молочка попей и разумнее многих безрогих станешь. И еще грешил Безрод на Стюженя, что, уходя, пошептался о чем-то с девкой. Как пить дать, шепнул о чаре молока для седого да битого, молоко то помянутое, к слову, пить и дали. Безрод пил парное, едва не парующее молоко, заедал кашей с хлебом да глядел на звезды. Еще не затянули небо осенние тучи, еще видно звезды и месяц, еще мечтается неспешно, ясно, радостно. И счастье виделось Безроду такое же: ясное, белое, вкусное как молоко, молоком пахнущее. И выронил вдруг Безрод чашу с молоком, пролилось на штаны, на колоду, в землю ушло. Заволокло глаза, мгновение ничего не видел, будто грезил наяву, будто сладко уснул на жесткой колоде. Счастье молоком пахнущее, молоком пахнет счастье. Молоком пахнет счастье... Молоком...
Будто молнией тюкнуло в темечко. Вскочил, едва не опрокинул с колен миску с кашей. Правильно ладился в Великое Торжище, да только с рублевом не рассчитал. Маловато. Не хватит. До сегодняшней ночки хватало на справу полную, а теперь? И теперь хватит, но мысли уже не о полной справе и заповеданной счастливой стране, об иные берега плещутся, о другие утесы разбиваются. Вот так бывает, ходил вокруг да около, сотню раз в упор глядел, а будто слепоть не видел ничего. А потом ровно обухом в лоб получил и так все прояснилось, что назови кто дурнем, согласно кивнул бы, да и приплатил еще, что хуже не обозвали. И зашумело в голове опять, подкосились ноги, упал на колоду сам не свой. А душу жаром опалило и доедал кашу, вкуса не чувствуя.
- Здоров ли?
Неохотно, с трудом вернулся в жизнь из страны грез. Повел носом. Еще стоит молочный дух, несет от земли, от колоды, от штанов. Сладкий молочный дух, так, верное, счастье парует. Только теперь припомнил, ведь ударил тогда в нос теплый домашний аромат, едва с ног не снес непривычного, когда переступили порог Волоконевых хором, и все семеро, что тогда первыми пошли, в предвкушении воззрились на женскую половину. Оттуда-то и тянуло мощно молоком и еще чем-то сладковатым, оттуда-то и вынесла Волоконева жена на руках мальчишку новорожденного. Княжь, первым после отца взял ребенка на руки, вздел высоко на руки да так и вынес во двор, чтобы все боги увидали ребенка на руках княжа, за которым тот ребенок и пойдет. И пошел. Пятнадцать было Волоконевичу. И осталось пятнадцать, теперь уж навсегда...
Тычок. Переминается с ноги на ногу, пазуха чем-то оттопырена. Добрый старик, беззащитный.
- Здоров я, Тычок. Твои коровы-то как?
- Были бы мои! - Тычок махнул рукой. Показал на свое оттопыренное пузо, заговорщицки мигнул.
Выглянул Иська.
- Кто тут? Вроде ведь все разошлись. Выдь на свет, не вижу.
- То я Иська, Тычок. Неужель не признал?
- Не признаю еще по тени-то. Не выучился. Чего надо?
- Ко мне он. - буркнул Безрод. -Иль шумим, постоялым людям спать не даем?
- Да ты никак питево принес. - Комель осветил маслянкой Тычково угловато оттопыренное пузо. -В
