И был он там до десятого класса. А потом стал поступать в архитектурный институт, но не поступил, скоро его забрали в армию. В Афганистан…
Они шли медленно, листья шуршали под ногами. Ричард присмирел и послушно шагал между хозяином и его новым другом. Салазкин сказал сбивчиво:
— А там он… в общем, насмотрелся на всякое. Он обычно разговорчивый, но про это говорить не любит… И когда приехал… Знаешь, говорят, такое было со многими: все из рук валится, ничего в жизни не получается, каждый день мысли про то, что было. Какая там кровь, сколько людей погибло. И наших, и афганцев… Ну, он тогда тоже пил отчаянно…
— Почему «тоже»? — дернулся Кинтель.
Салазкин глянул чуть испуганно:
— Ну… я же говорю, так у многих было…
«Дурак», — сказал себе Кинтель. И спросил хмуро:
— Сейчас-то завязал?
— Да! Его выручил товарищ по отряду, он постарше был. Он археолог. Взял с собой в экспедицию, в Херсонес, это под Севастополем. Потом устроил работать в мастерские при краеведческом музее — у Корнеича руки-то золотые… Познакомил его с редакцией «Молодежной смены». А потом говорит: «Ты же капитан, Данила, собирай-ка ребят снова…»
— Как это — капитан?
— Это не по-военному, а такое звание было в «Эспаде»… Только «Эспады» тогда уже не было, их к тому времени из помещения выгнали, яхты сделались старые, гнили на пристани… И вот этот друг, Сергей Каховский его зовут, говорит: «Собрал бы ты ребят, столько хорошего народа ходит без дела…» Ну, у Корнеича старое в душе зашевелилось… Он сам так говорит — «старое зашевелилось»… Созвал с разных улиц ребят, выпросили они пустой подвал у начальства, отремонтировали два парусника. Снова получился отряд. Уже не «Эспада», а новый. Но все равно хороший. И Корнеич во все эти дела влез с головой… Только это все было, когда я еще его не знал. А когда познакомились, отряду в то время опять не везло…
— Почему?
— Потому что подвал отобрали, он какому-то кооперативу понадобился. У кооператива деньги, а у Корнеича что? Он и так ползарплаты на отряд выкладывал, но разве на аренду этого хватит? А еще яхты совсем развалились. А чтобы новые делать, тоже деньги нужны. И стройматериал. И помещение…
Салазкин говорил с непривычной деловитостью. Видать, эти дела давно заботили его.
— Да и Корнеичу труднее. Он теперь на заочном учится, а еще дела в газете, в комиссии Детфонда…
— Он что, так и кидается по всякому сигналу «Добрый день»? — спросил Кинтель. Потому что из рассказа было уже в основном ясно, какой человек Даниил Вострецов, Корнеич.
— На всякий не успеть, — вздохнул Салазкин. — Он ведь и так рвется на части. В прошлом году к тому же сын родился у них с Таней. Таня — это жена его, тоже из «Эспады»… И такая была история! Она только из роддома, а его — в больницу. Обострение с ногой… Ты ведь, наверно, и не заметил, что у него протез вместо левой ноги?..
— Да?! А на мотике гоняет как рокер…
— Он еще и не такое может… Всяким приемам учил. И фехтованию. У него до армии первый разряд по шпаге был…
— А ногу… там, в Афгане, да?
— Да… Он сам про это неохотно вспоминает, но ребята все равно знают. Ему ее раздробило осколками, а он все равно отстреливался. Прикрывал отход… Его потом вытащили без сознания. Из развалин.
«А зачем ты мне такие подробности рассказываешь? Будто все без оглядки выкладываешь!» Это опять шевельнулась непонятная обида и подозрительность. Кинтель проговорил, набычившись:
— Наверно, Корнеич твой не обрадовался бы, если бы узнал, что ты… вот так про него все излагаешь постороннему.
— Ну почему же?! У него от ребят секретов нет.
— Так это же от своих ребят…
И тогда Салазкин сказал:
— Даня… Корнеич спрашивал: может быть, ты зайдешь к нему? Вместе со мной…
— Зачем?
— Ну… ты же интересуешься всем, что про море… Помнишь, на теплоходе? А у нас тоже… Может быть, наберем фанеры к весне, будем строить шхуну.
— Без меня, что ли, не справитесь? — буркнул Кинтель.
Помолчали. Только листья швырк-швырк под но-гами.
Салазкин вполголоса спросил:
— Ты на что-то обиделся, да?
«Господи, да что это со мной? Будто не с Салазкиным, а с Дианой говорю…»
Кинтель сказал быстро и нарочито бодро:
— Нет, что ты! Просто… перепады настроения. Бывают в переходном возрасте.
Салазкина успокоило это скрытое извинение. Он потрепал по загривку Ричарда.
Они подошли к скамейке. Дом за изгородью, на улице П. Морозова, светился окнами. И то окно светилось. Кинтель зацепился за него глазами, попросил:
— Давай посидим чуть-чуть.
Салазкин послушно сел. Ричард положил ему морду на колени. Кинтель тоже сел. Окно было теплым, розовато-желтым. Салазкин деликатно молчал, как молчат рядом с чужой тайной.
Чтобы Салазкину не показалось, будто здесь что-то особенное, Кинтель спросил:
— А те старые яхты… их теперь уже никак не починить?
— Легче построить новые. Потому что обшивка вся прогнила, рыхлая такая. Стукнешь пяткой — и насквозь. Сразу целое кораблекрушение… — И Салазкин виновато притих: спохватился, что сказал ненужное слово.
Тогда, откинувшись на спинку скамьи, Кинтель ровно спросил:
— Ты ведь слышал про пароход «Адмирал Нахимов»?
— Да… ты же говорил недавно. Я понимаю…
— Про него много писали.
— Да, — приободрился Салазкин. — Еще и недавно в «Комсомолке» статья была. Кто-то считает, что это не случайная гибель, а заговор. Чтобы какие-то документы уничтожить…
— Я не про то… — тихо возразил Кинтель.
Зачем он об этом? Чтобы такой вот откровенностью доказать Салазкину, что нет никакой обиды? Или… надежда гаснет, если долго прячешь ее в себе, не поделишься ни с кем?
А с кем можно поделиться, кроме Салазкина? Даже с дедом нельзя…
— Мать погибла на «Нахимове», — сказал он одними губами, не отрывая глаз от окна. — Так они говорят…
И тоже еле слышно Салазкин спросил:
— Кто «они»?
— Все… Отец, дед. Мол, поплыла с кем-то отдыхать, и вот… Она тогда с нами давно уже не жила и со мной не виделась. По-моему, ко мне ее специально не пускали, а мне говорили «далеко уехала». А потом я узнал, что она… сильно пила… Санки, это я только тебе… Ты никому…
— Я клянусь. — Салазкин проговорил это без всякой торжественности, вполголоса. И ясно сразу — это он железно.
— А потом сказали: утонула… А в прошлом году, как раз после теплохода, я иду по улице и вижу: навстречу женщина… Я… маму плохо помню, фотоснимок только один сохранился, и на нем она совсем молодая. И к тому же у меня память на лица плохая. Но тут я… как будто меня примагнитило. Лицо такое — вроде и знакомое, и… ну как будто долго болела она. А может, и от этого… ну, если пила, а потом лечилась… А тут к ней какая-то тетка подходит, окликает: «Надежда Яковлевна…» — Кинтель кашлянул, замолчал.
— Так твою маму зовут, да? — шепотом спросил Салазкин. И Кинтеля накрыло теплом от этого «зовут»,
