Муреныш под боком у Кинтеля всхлипнул. Костик сказал:
— Не бойся. Раз камень, значит, уже неглубоко. Выберемся.
— Я не боюсь. Я ногу отсидел, больно… — Муреныш завозился виновато и сердито.
— Двое с веслами на корму! Толкаться! — приказал Корнеич. Но еще одна волна милостиво сняла «Тортиллу» с камня.
— Отставить! Нажмите, люди! Вот так…
Справа возник пирс, на нем стояли двое: большой и маленький. У маленького в руках сиял электрическим огнем рефлектор.
— Бери левее! — гаркнул мегафон. — Теперь прямо! Вот так, лады…
Качать перестало. Волны безвредно бились о бетонную стенку гавани. «Тортилла» по инерции шла к причалу.
— Егоров, ты, что ли?! — крикнул с кормы Кор-неич.
— Кто, как не я!.. Ваш Васильич мне трезвонит каждые пять минут, волосы на себе рвет: как вы там на Каменном!.. И у него катера нет, и у меня мотор по закону подлости разобран. Хотели уже звонить «Буревестнику», просить, чтобы крейсерскую яхту за вами послали. Или милицию на ихней плавучей платформе…
— Этого еще не хватало, — сказал Корнеич.
Егоров оказался молодым дядькой со шкиперской бородкой. Его помощником — Федор, белоголовое существо лет восьми, в резиновых сапожищах и ватнике до колен. Федор по-хозяйски сказал:
— Пап, я чайник на плиту поставлю. — И с фонарем зашагал к домику.
В шумном бестолковом разговоре, в сетованиях на подлую погоду закрепили у пирса шлюпку, убрали парус, вынесли на причал Муреныша, растерли ему ногу. Он стеснялся недавних слез, сопел. Паша Краузе взял его на руки.
Егоров повел ребят в дом. Корнеич поспешил вперед — звонить дяде Грише, чтобы не поднимал паники.
В дощатой комнате с табуретками и голым столом было тепло. Показалось, что жарко даже. Скинули спасательные жилеты, постягивали промокшие спортивные костюмы. Хотели уложить Муреныша, но он уже ступал на ногу, только прихрамывал.
И-го-го сказал Кинтелю:
— Все по правилам. Приключение.
Это я прямо в шлюпке сочинил, прямо сейчас…
— Лермонтов, — сказал Кинтель искренне. — Евтушенко… — Он радостно ежился. Теперь казалось, что все это — волны и снежные вихри — длилось лишь минуту.
Салазкин проговорил покаянно:
— Все из-за меня. Корнеич правильно говорил: будет ЧП.
Андрюшка Локтев решительно восстановил справедливость:
— Если бы не ты, ничего бы не нашли. Это ведь ты буквы на камне отчистил!.. Данилка, ты Сане должен самолично рубашку выстирать. В благодарность…
— Ладно, — счастливо пообещал Кинтель.
— Вот еще, — притворно надулся Салазкин. Уселся на табурет, привалился к стенке, привычно потянулся к родинке на покрытом размытой зеленкой колене.
— Опять! — прикрикнул Кинтель. — Дам по пальцам!
Салазкин засмеялся, болтнул ногами в отсыревших кроссовках. Одна сорвалась, ее поймал на лету Сенечка Раух:
— Без выкупа не отдам!
— Возьми на память! — веселился Салазкин. — Чтобы не забыл, как обещал слушаться бабушку и делать зарядку!
— Только по воскресеньям!..
Кинтель вдруг ощутил толчок неожиданного горячего счастья. Оттого, что все именно так. Шторм позади, все вокруг радуются, а бронзовый мальчик — клад! — вот он, в кулаке. И еще от понимания, что именно сегодня он, Кинтель, Данька Рафалов (Данилка!), стал в «Тремолино» окончательно своим.
Пришел Егоров с пышущим чайником. Федор тащил за ним связку эмалированных кружек. Следом появился Корнеич. Сообщил, что успокоил по телефону дядю Гришу (а то он и правда хотел уже водную милицию о помощи просить). А еще позвонил Тане, чтобы всем родителям, которые начнут трезвонить и справляться о судьбе своих чад, сообщала: целы-невредимы, едут электричкой…
После чая все осоловели. Двигаться было лень, и даже разговаривать не хотелось. Сонно ждали, когда, развешанные у горячей печурки, высохнут спортивные штаны и фуфайки. Но скоро оказалось, что теплые костюмы не так уж нужны: за окном резко светлело и так же стремительно возвращалось тепло. Таяли на траве остатки снега, выкатилось солнце. Оно опять грело сквозь рубашки плечи, когда ребята повыскакивали из дома. Недавно казалось, что на дворе поздний вечер, и вот, пожалуйста, опять день. В мае в семь часов — еще яркое солнышко…
Будто не было ни мглы, ни снежного шквала!
Когда шли на станцию Старые Сосны, выбрались на шоссе. По нему катил пустой автобус «Уралец». Наверно, с какой-то спортивной базы. Корнеич голоснул. Автобус затормозил. Корнеич поговорил с водителем.
— Ну садитесь, — добродушно разрешил пожилой дядька. — Как не подвезти, если вы такие красивые… А я думал, пионеры у нас перевелись.
— Не все, — гордо сказал Костик-барабанщик. — Те, которые морские, они живучие…
Ух как уютно было ехать в этом, будто специально для них посланном «Уральце»! Он катил ровно, ласково урчал мотором. Кое-кто стал клевать носом. Но Корнеич вдруг сказал:
— Данилушка, покажи-ка еще нашего найденыша. Теперь самое время.
И все сгрудились у сиденья, где ехали Кинтель и Салазкин. Бронзовый мальчик опять пошел по рукам.
— Смотрите-ка, здесь что-то написано! — обнаружил И-го-го. — Латинские буквы…
По краю бронзовой подставки была выбита мелкая надпись: «M. BAUER».
— «Бауэр» — по-немецки «крестьянин», — сказал Паша.
— А «Эм» — значит «маленький»! — сунулся Костик. — Маленький крестьянин.
— «Маленький» по-немецки «кляйнер», — возразил Паша.
— Эм. Бауэр — это, наверно, имя мастера, который делал статуэтку, — решил Корнеич.
— Виталик, он на тебя похож, — сказала Маринка.
— Конечно! — Не Бойся Грома выскочил в проход между сиденьями, встал горделиво — кулак над плечом. — Салют!
— Неужели тогда уже были такие салюты? — удивился И-го-го.
— А может быть, он скаут? — предположил Костик. — Они ведь были еще и до революции.
— Ну да! Без галстука-то! — заспорил Виталик. — И у скаутов не такой салют, у них три пальца вверх…
Корнеич пригляделся:
— А по-моему, он что-то держал в кулаке. Взгляните-ка, кулак вроде бы просверлен…
И правда, под сжатыми пальцами был круглый проем. Словно когда-то кулак мальчишки сжимал не то палку, не то дудку.
— Может, подзорную трубу? — сказала Маринка. — Вдруг это маленький капитан?
«А если не подзорную, а сигнальную?» — подумал Кинтель. Но постеснялся сказать. Да к тому же сообразил: изогнутую трубу не просунешь в бронзовый кулак…
— Если и держал что-то, теперь уже не узнать, — заметил Дим. — Да и зачем? Пускай считается, что он приветствует нас…
