— Вчера вечером сам рубашку стирал, — сказала мама Салазкина. — Чтобы сегодня отправиться в ней в школу. До того упрямый стал…
Бронзовый мальчик стоял среди тарелок и блестел искрой на носу…
Дома Кинтеля сурово встретила Регишка:
— Где тебя носит? Я целый день одна…
— Большая уже. Занялась бы хозяйством.
— Я и так… Пойдем в парк?
— Мартышка, у меня завтра английский. Англичанка грозила парой за четверть тем, кто перевода не сдаст.
Уже пришел отец и грел на кухне ужин, а Кинтель все еще корпел над письменным переводом. Наконец закончил. Теперь не страшно, пускай спрашивают. Надо только для гарантии сверить текст у Алки…
И тут он вспомнил про Алкин подарок. Деревянное яйцо так и лежало в спортивной сумке, под костюмом!
Кинтель вытащил яйцо, покатал в ладонях. Показалось — внутри что-то стукнуло. Разве оно не сплошное? Кинтель поднес яйцо к окну, под вечерние лучи, пригляделся. Тонюсенькая щель делила яйцо пополам. Кинтель сжал скользкое дерево пальцами, поднатужился. Половинки скрипнули, шевельнулись. Кинтель сунул в щель ногти… Ура!..
В яйце пряталась голубая пластмассовая коробочка. В ней, опутанный тонкими проводками, лежал крошечный фонарик.
Он был шестигранный. Из прозрачной пластмассы, витой проволоки и древесного шпона. Такие фонари ставят на моделях старинных кораблей. И Кинтель сразу вспомнил про Алкиного брата, который занимался в судомодельном кружке.
Специально заказывала? Или выпросила готовый? Ну, Алка…
Внутри виднелась лампочка от карманного фонарика.
Стесненно улыбаясь — не столько лицом, сколько в душе, — Кинтель вышел из дому, позвонил Алке из ближнего автомата:
— Привет. Кинтель это…
— А! Здравствуй… — Она как-то грустновато это сказала.
— Слушай, а я ведь только сейчас открыл яйцо-то! Вчера не догадался.
— Ты всегда был недогадливый…
— Ладно тебе! В общем… спасибо.
— На здоровье… Данилка.
С ума сойти! И она туда же!
Но тут Алка сказала уже веселее:
— Там проводки. Соединишь с батарейкой — загорится.
— Конечно! Я понял!
— Вот и хорошо.
— Слушай, Алка… А ты, что ли, специально вчера в такую даль перлась, меня у подъезда караулила? Чтобы подарок отдать?
— Не выдумывай! У нас на Сортировке знакомые, я к ним ездила по делу! А фонарик захватила… так, на всякий случай.
— Врешь небось, — сказал Кинтель задумчиво.
— Ну, считай, что вру… Включишь фонарик — вспомнишь…
— Я тебя, моя овечка, и так всегда помню, — перешел Кинтель на обычный тон. — И сейчас тоже. Ты английский перевела?.. Ой, а почему тебя сегодня в школе не было? — спохватился он. — Завтра-то придешь?
— Не приду, Данилушка, — усмехнулась она. Странно как-то, будто издалека. — Я теперь вовсе не приду.
— Ты… чего это? Почему?
— Завтра уезжаем в Москву. А потом насовсем.
— Как это? Куда?
— Ты глупенький, да?
— Наверно… да, — сказал он без обиды. С неожиданной грустью.
— Туда, куда едут люди с фамилией Шварцман…
— Но… ты же… — Он совсем растерялся. Он же ее, Баранову, с детского сада знал.
— У меня мамина фамилия. А у папы Шварцман… Все документы уже оформлены и визы…
— Ну ты даешь, Алка… — потерянно сказал Кинтель.
— Так что зажигай иногда фонарик…
Кинтель кашлянул и попросил серьезно:
— Давай, Баранчик, встретимся. Хоть на минутку.
— Зачем, Данилка?
— Ну… попрощаемся по-человечески.
— Мы вчера хорошо попрощались. Я тебя таким красивым запомнила… — Опять привычная Алкина насмешливость шевельнулась в голосе. Но чуть-чуть, ласково так…
Кинтель молчал. Алка сказала, как взрослая маленькому:
— Не расстраивайся. Может, я тебе письмо напишу.
— Ты же адрес не знаешь!
— Если бы не знала… как бы вчера оказалась у твоего дома?.. — И пискнуло в трубке, заныли противные гудки.
Постоял Кинтель в будке. Подумал: не набрать ли номер снова? Не решился. Да и что тут скажешь? К тому же и двушки больше не было.
Большой печали Кинтель не чувствовал. Скорее грустную растерянность: «Эх ты, Алка… Как же я теперь без тебя-то? Ни английский сдуть, ни подразнить, как бывало…» Но если копнуть себя поглубже, было за этой несерьезной грустью что-то еще. Более скрытое, тревожное и горькое. Словами не скажешь.
Пришел Кинтель домой, вытащил из старого кас-сетника плоскую батарейку, примотал к язычковым контактам проводки. Загорелась в фонарике желтая искра — славно так! Будто на носу у бронзового мальчика.
Кинтель вспомнил о мальчике и сразу понял, что надо делать! Смастерил из тонкой проволоки крючок, приладил к фонарику. Сунул крючок в кулак мальчишки.
— Вот что у тебя было в руке…
Регишка, примостившись неподалеку, тихонько следила за Кинтелем. Когда фонарик опять вспыхнул — теперь уже у мальчика, — она спросила:
— Мальчик кого-то встречает, да?
— Почему ты так думаешь?
— Светит, чтобы тот не заблудился…
«Как вчера маленький Федор…»
— Да, Регишка. Светит. И надеется…
Тайная, непонятная, ничем вроде бы не подсказанная надежда жила в Кинтеле со вчерашнего дня. Будто мальчик каким-то путем соединит Кинтеля и… ту, кого зовут Надеждой Яковлевной. Соединит в счастливом разрешении загадки… Думать о таком было боязно, и Кинтель инстинктивно отодвигал эти мысли.
Фотография с Теклой Войцеховной, Олей и Никитой висела ниже карты, в некрашеной рамке, которую Кинтель купил недавно у лотошника, в сквере рядом с «Художественным салоном». В самый раз оказалась рамка. Прапрабабушка, Оля и Никита смотрели теперь из нее, как из окошка. На искрящийся фонарик.
«Ты будешь Никита. Как тот, кто тебя спрятал, — мысленно сказал Кинтель бронзовому мальчику. — Никитка, Ник… Ты будешь частичка того Никиты…»
Мальчик не спорил. Фонарик его горел ярко. И этот свет зажег опять крошечную искру на вздернутом носу Ника. Кинтелю вспомнился Новый год, когда они с дедом в комнате с упакованными вещами зажигали
