бастионов и несокрушимые каменные крепости. Чтобы взять эту часть города, нужно было форсировать бухту или обойти ее и снова начинать осаду - такую же, как на Южной стороне. Измотанная армия интервентов была совершенно неспособна к таким действиям. Это понимали обе воюющие стороны. Война перестала быть войной пушек и сделалась войной дипломатов, которые спорили об условиях мира.
На совести этих дипломатов - итог всей Крымской кампании. А Северная сторона с ее укреплениями осталась непобежденной частью Севастополя.
Обратно ехали в сумерках. В автобусе горела желтая лампочка. Все устало молчали, только мы с Алькой переговаривались вполголоса.
- Жаль, что в казематах не успели побывать, - вздохнул Алька. Интересно, как там...
- Да ничего особенного, - утешил я. - Пушек там сейчас все равно нет.
- Ну и без пушек интересно.
Тогда я стал рассказывать Альке, что казематы - это просторные помещения с амбразурами в стене двухметровой толщины. Каждый каземат был разделен поперечной стенкой с проходом. В передней части стояло орудие, а в задней жили комендоры. Большинство пушек стреляло ядрами весом в двадцать четыре фунта, то есть примерно в десять килограммов. Деревянные парусники и пароходы тех времен легко загорались от каленых ядер. Чтобы раскалять ядра, в Константиновском форте, были устроены шесть специальных печей...
- А пианино?
- Что 'пианино'? - изумился я.
- Там его не было? - хитровато спросил Алька. - Ну, как на Шестом бастионе?
- Н-не знаю... По-моему, нет.
- И ничего, жили люди, - сказал Алька.
Автобус довез нас до причала на Северной стороне, оттуда мы на катере переправились к Графской пристани, прямо в центр города. Здесь было тепло, и Алька отдал мне пиджак. Я перекинул его через локоть. В кулаке все еще держал Алькин камешек. Он уже высох, но когда лизнул его, оказалось, что на крошечном кусочке Константиновского равелина сохранилась морская соль. Алька заметил, что я коснулся камня губами и сказал чуть снисходительно:
- Он долго соленый будет... если часто не лизать.
- Часто не буду, - пообещал я.
Алька коротко улыбнулся, но вдруг спросил очень серьезно:
- А вы знаете песню 'Севастопольский камень'?
- Еще бы. С детства помню...
- Я тоже. И папа. Он ее на трубе играет.
- Песню?
- Ну, это не совсем песня. Это целая такая пьеса музыкальная. Фантазия на. темы песен о Севастополе. Хотите послушать?
- Хочу, конечно...
- Тогда пошли! Еще успеем!
- Куда?
- Папин оркестр сегодня на Приморском бульваре выступает. Тут, совсем рядышком... Слышите?
Я и в самом деле услышал в отдалении упругие голоса труб.
...Все скамейки перед эстрадой были заняты, нам пришлось встать у края площадки. Но так было даже удобнее - лучше видно.
Над головами у нас, в гуще деревьев, качались цветные лампочки, а белая раковина эстрады сияла ярким светом. И трубы сияли. И форменные пряжки, и якоря на фуражках и ленточках. Я впервые увидел Алькиного отца в морской форме - в рубашке с погонами главстаршины и фуражке с 'крабом'.
Оркестр играл долго - марши, вальсы и, кажется, что-то из 'Кармен-сюиты'. Я уже занервничал: вернемся поздно - влетит нам от Алькиной мамы. Но Алька мой осторожный шепот не слушал и прирос к месту.
Наконец объявили 'Голоса Севастополя'. Олег Вихрев поднялся и встал впереди оркестра.
Трубы сначала зазвучали глухо, медленно, и я узнал суровую мелодию 'Севастопольского камня'. Она была похожа на тяжелый накат усталых волн. Потому что печальная песня... Но Олег вскинул трубу, подхватил мелодию, как бы поднял ее, и она зазвучала по-иному - непобедимо и дерзко. А потом смешалась с другой музыкой, с мотивами иных песен - с 'Легендарным Севастополем', 'Севастопольским вальсом', с 'Вечером на рейде'... Голоса этих песен переплетались, рождали новую музыку, в которой был и грохот прибоя, и звон корабельных колоколов, и блеск приморского праздника...
Затем как напоминание издалека снова пришла песня о легендарном камне. И Олег Вихрев опять подхватил ее голосом своей трубы, заставил звучать тревожно и высоко, а потом перевел на новый мотив и закончил музыку ясной, слегка печальной мелодией, похожей на ту, что играют на палубах горнисты во время вечернего спуска флага.
Секунды три люди сидели тихо, словно еще ждали чего-то. Наконец захлопали - громче, громче. Я тоже. Алька хлопать не стал. Решил, наверно, что неловко: получится, будто хвастается отцом. Но лицо у него было счастливое. Когда шум утих, Алька спросил:
- Хорошо, да?
- Да...
- Я больше всего люблю, когда папа это играет.
- А сам не хочешь стать музыкантом, - не удержался я.
Алька сразу набычился:
- Потому что ему нравится играть, а мне нет. Я слушать люблю, а играю плохо.
- Вовсе не плохо...
- Ну, все равно. Мне не нравится.
- А что нравится?
Алька вроде бы не расслышал. Через полминуты он сказал:
- А мы с папой модель строим. Трехмачтовый фрегат. С алыми парусами.
...Теперь этот фрегат стоит в комнате Вихревых, на широкой застекленной полке, перед книгами. Замечательный корабль, как настоящий...
Алька так и не стал скрипачом. После восьми классов он поступил в училище, чтобы сделаться корабельным плотником. Огорченной маме он сказал, что это одна из самых древних профессий. И самых почетных. Между прочим, Петр Первый тоже был корабельный плотник. Мама ответила, что Петр Первый был не только корабельным плотником, но и (между прочим!) императором России.
Алька заявил, что императором быть не согласен. Эта профессия нравится ему еще меньше, чем скрипач. Папа добавил, что если бы Петр Первый не был корабельным плотником, он не построил бы российский флот и не стал бы Петром Великим. Этим папа отвлек мамино внимание на себя. Мама повернулась к нему, чтобы изложить свою точку зрения на Петра, на историю российского флота, на профессию плотника и на него, на папу.
Но тут отвлек на себя внимание Роська. В кухне он уронил на пол алюминиевую кастрюлю, в которую мама сложила помытые ложки и вилки...
ОСТРОВ ПРИВИДЕНИЯ
Опять весна...
Кто-то говорил мне, что ранняя весна пахнет свежим разрезанным арбузом. А еще я слышал где-то красивые слова, что 'весной оживают запахи проснувшихся ветров и веселого солнца'. Не знаю. Может быть... Мне всегда казалось, что ранняя весна пахнет просто весной... Впрочем, сейчас я понимаю, что и это не 'просто'. В воздухе смешиваются запахи талого снега, сырых деревянных заборов, черных проталин, где проклюнулись храбрые травинки. А еще запахи тополиной коры, под которой толкнулись в жилках соки, и железных крыш, которые сбросили снеговые пласты и греют под солнцем свои поржавевшие спины...
А над крышами в ясном высоком небе идут пушистые, желтые от солнца облака.
Когда я был маленький, мне казалось, что весна пахнет этими облаками. Если оттолкнуться новыми, скрипучими ботинками от упругих досок деревянного тротуара, подпрыгнуть высоко-высоко, ухватить кусок похожего на легкую вату облака и уткнуться в него лицом - вот тогда-то и можно полностью надышаться влажным радостным запахом весны...
Сейчас мой дом в центре большого города, и весенние запахи пробиваются сюда еле-еле. Но я часто езжу к маме. Она живет на окраине, почти у самого леса, в деревянном двухэтажном доме. На старой тихой
