Подобных часов нет нигде в мире, и поэтому невозможно проследить ремесленную традицию, ветвью которой могли бы стать эти часы. Они ни в коем случае не могут быть старше башни, на которой установлены, а самой башне не может быть больше двух-трех столетий. Эта датировка по крайней мере основана на времени постройки примыкающей ратуши. Возможно, однако, что строительство башни предшествовало строительству ратуши, а не наоборот (как полагают многие, основываясь скорее на общем мнении, нежели на твердо установленных свидетельствах). В скульптурах автоматических устройств прослеживается влияние славянского искусства, но это ничего не говорит о самих часах, так как обычно механизмы и украшения изготовлялись независимо друг от друга. Что же до циферблата с его наложенными друг на друга дисками и лимбами, то в нем было идентифицировано несколько различных стилей. Например, римские цифры, окружающие весь циферблат, отличаются по стилю от цифр, нанесенных на третьем лунном диске (цифра «четыре» представлена написаниемIV иIIII соответственно). Подобным же образом фигуры Адама и Евы на диске фурий (насколько это поняли ученые) выполнены в манере, разительно отличающейся от манеры, в которой выполнены фигуры воинов на диске перигелия. Некоторых исследователей этот факт натолкнул на мысль о том, что часы строились на протяжении значительного периода времени (некоторые считают, что не менее ста лет). Если довести эту идею до предела, то можно предположить, что часы не являются плодом индивидуального изобретения, но представляют собой произведение неизмеримого человеческого труда, превосходящее своим величием все, чего может достичь в одиночку талантливейший из гениев. Каждый следующий мастер мог понимать способ, каким будет работать его добавление к растущему гнезду дисков в соединении с более ранними деталями механизма, но тем не менее не был в состоянии вычислить полный эффект своего вклада. Таким образом, может статься, что функция часов превзошла намерения их создателей, и в глубинах механизма просто не существует деталей, предназначенных для чуда, — их туда просто никто не закладывал.
Несмотря на почтенный возраст часов, невзирая на многие годы, в течение которых циферблат смотрит на окружающие башню величественные здания, наше понимание работы часов до сих пор пребывает в зачаточном состоянии. Каждый вечер я хожу смотреть на них, и, стоя в толпе, развлекающейся игрушечными фигурками и звоном колоколов, глядя на непостижимое богатство циферблата, я мысленно еще и еще раз исследую тончайшую работу первого Мастера, явившуюся мне исполненной символического смысла, но не ставшей от этого менее реальной. Я снова и снова представляю себе день, который наступит в далеком будущем, когда последние тайны часов откроются наконец человеческому пониманию, когда каждое движение, каждый цикл внутри другого цикла будет описан и объяснен средствами основополагающей геометрии, которая сейчас ясна нам лишь в нескольких своих первоначальных деталях. Та отдаленная от нас эпоха станет временем мира и мудрости, когда будет искоренено невежество, коим страдают люди. И возможно, когда эта эра наступит (нас отделяет от нее сто, тысяча, а может быть, и сто тысяч лет), наши потомки смогут проникнуть в еще большую тайну, нежели ответ на вопрос, как работают часы и что они нам говорят. В действительности вопрос заключается в том, что именно измеряют часы, из чего состоит время и куда оно уходит, когда минует нас.
Ну а пока мы остаемся рассуждать и размышлять о бесконечной сложности перемещающихся дисков, совершающих медленные движения, запутанность которых говорит лишь о единстве, лежащем в их основе, о скрытой тайне, разгадка которой когда-нибудь объяснит и осветит все. Мы остаемся терзаться догадками о том, что это за цикл (или гнездо циклов), который определяет беспорядочное течение наших жизней, что за малозначительный диск, поддерживаемый неизвестными нам рычагами, движет нас по реке времени в пространстве, которое, быть может, и само представляет собой гигантский лимб, не поддающийся измерению циферблат, идеально круглый и рационально размеченный секторами, скрывающий за собой законченный неделимый механизм, который не оставляет нам ни малейшей надежды когда-либо познать его.
— Жаль, что я не могу вспомнить все, что показал мне незнакомец, — сказал Пфиц Гольдману. — Поев, он сложил все документы в папку и ушел.
— Бедняга, — проговорил Гольдман. — Интересно, что с ним стало?
— Либо он умер, либо умрет, либо его просто никогда и не было.
— Ох, Пфиц, ты меня расстраиваешь. Неужели ты совсем ему не сочувствовал?
— Сказать вам правду, я почти завидовал ему. Мне часто приходило в голову, что неплохо было бы потерять память или хотя бы ее часть. Там так много лишнего и ненужного, что было бы, наверное, удобно освободить место для чего-то более полезного.
— Ты так равнодушно относишься к страданиям других! — вскричал Гольдман.
После этой вспышки у него иссякли слова, а Пфиц не попытался оправдаться или защититься. Они снова надолго замолчали. Гольдман опять почувствовал тревогу и беспокойство. Мало-помалу им овладело чувство отчаяния от того положения, в какое он попал. Когда их освободят? Что скажет жена? Молчание лишь усиливало беспокойство, и Гольдман в конце концов был вынужден заговорить.
— Расскажи мне еще какую-нибудь историю, Пфиц.
— Вы заплатите?
— Позже, у меня не осталось больше денег.
— Ну ладно. — Пфиц на мгновение задумался. — Двое случайно встречаются в глубине сада. Так начинается история. Она живет в замке, и каждый день няня водит ее в школу. По дороге они должны пройти по широкой тропинке, пересекающей сад. Он каждый день смотрит на нее и думает, кто она, куда идет и все такое.
— Она красива?
— Это имеет какое-то значение?
— Думаю, что нет, — согласился Гольдман. — Хотя обычно в таких историях девушки бывают красивыми.
— В каких «таких» историях? Я же только начал рассказывать. И между прочим, уродливые люди, видите ли, тоже влюбляются. Или вы этого не знали?
— Конечно, знал. Прости, я не хотел тебя обидеть.
— Чем это вы меня обидели? Я думал сейчас о графине Подольски.
— Давай вернемся к твоей истории, Пфиц. Мне не важно, как выглядела эта девушка, я знаю только, что каждый день она проходила через сад, когда няня выводила ее из замка. Ты не можешь сказать, сколько было ей лет?
— Не знаю, но, видимо, достаточно для того, чтобы влюбиться.
— И сколько лет бывает достаточно?
— Это вы сами должны знать. Я был слишком молод, когда влюбился последний раз, чтобы помнить, сколько мне было тогда лет.
— Но может быть, в истории есть какой-нибудь намек на возраст девушки?
— Ну, мы знаем, что у нее была няня, которая водила ее в школу. Это накладывает ограничения на возраст. Но скорее всего няня была кем-то вроде сопровождающей или компаньонки. История переведена с иностранного языка, поэтому слово, которое перевели как «няня», в оригинале имеет более узкое значение. На самом деле школа тоже могла попасть в историю по недоразумению, а может быть, и вся история — одно сплошное недоразумение. Но какое имеет значение, сколько ей лет и была она красивой или безобразной? Вы что, не можете принять историю такой, какова она есть?
— Я люблю все себе воображать, Пфиц, и если история слишком абстрактна, то я вообще ничего не могу себе представить. Или еще хуже, вещи, которые я себе воображаю, начинают противоречить друг другу. Например, я представляю себе хорошенькую пятилетнюю девочку, которую ведут по саду, и вдруг оказывается, что ей пятнадцать лет, а ее лицо похоже на лошадиный зад.
— Не стоит отзываться о ней столь грубо.
— Прости. Но продолжай свой рассказ. Они встретились в саду и что дальше?
— Вы так и будете перебивать меня и перескакивать с одного на другое, господин? Как прикажете мне развивать тему, если вы не даете мне даже должным образом начать?
— Понимаю, прости меня за нетерпение, Пфиц, но это ожидание, когда сидишь в камере и ничего не происходит. Это заставляет меня… я даже не знаю что.
