— Наверное, нервничать.
— Нет, определенно нет. Мы же уверены, что нас скоро выпустят. Но сидение затягивается, и я чувствую… наверное, беспокойство.
— Я не вижу, чтобы вы беспокоились, — заметил Пфиц.
— Но у меня внутреннее беспокойство, я просто сгораю от нетерпения услышать продолжение истории об этой проклятой девчонке и ее няне!
— Если вы испытываете внутреннее беспокойство, то это и значит, что вы нервничаете.
— Перестань раздражать меня и расскажи до конца эту свою несносную историю. Все, что я пока знаю, это то, что девочка встретила в саду мальчика и они полюбили друг друга.
— Я этого не говорил.
— Но случилось именно это, верно?
— Ну, господин, если вы все знаете заранее, до того, как я успел что-либо рассказать, то мне лучше поберечь силы и слова. Вы так не думаете?
— Однако они, очевидно, полюбили друг друга.
— Не вижу здесь ничего очевидного. Вы допускаете, что оттого только, что они встретились в глубине сада, между ними возникла любовь. Это слишком вольное допущение, должен вам сказать. Вы тоже влюбляетесь в каждую женщину, которую встречаете в саду?
— Если бы я был героем этой истории, то, наверное, влюбился бы, иначе зачем бы я там оказался? Ну хорошо, они встретились в саду, где, как ты думаешь, они полюбили друг друга, но оказалось, что это совсем не так.
— Этого я тоже никогда не говорил.
— Так что это вообще за история?
— Что за история? Это история, которая сама вползает в тебя, не спрашивая, понимаешь ли ты ее. Это история о двух людях, которые встретились совершенно случайно. Вы ничего о них не знаете — ни того, как они выглядят, как одеты, и не имеете понятия даже о том, в какую эпоху они живут.
— Прекрасно, продолжай же.
— Спасибо, я продолжу. Они случайно встречаются, и это почти самое начало истории. Может быть, правда, они встретились еще до ее начала, потому что иногда бывает немного трудно сказать, когда точно встречаются двое людей. Может быть, они уже давно находились рядом, но просто не замечали друг друга. Иногда же вообще бывает тяжело решить, когда именно начинается история и когда она кончается, потому что порой создается такое впечатление, что услышанное вообще взято из ее середины.
— Продолжай, Пфиц. Поспеши и доведи рассказ до конца.
— Я уже довел. — Что?
— Я просто не сказал вам, что существуют истории, которые кончаются внезапно.
— Пфиц, ты идиот, мошенник и… и… — Но Гольдман не смог закончить фразу. Вместо этого он расплакался, и, чтобы его успокоить, Пфицу даже пришлось обнять его за плечи.
— Простите, господин. Но чего еще вы ждали от истории, рассказанной в кредит?
Потрясение от заключения, видимо, глубоко поразило Гольдмана, и Пфицу стало его жаль.
— Не беспокойтесь, господин, нас скоро освободят. Помните, я рассказывал вам, как меня арестовали во времена волнений по поводу Зернового Налога?
— Но что это была за ужасная история о кукле и человеке, которого повесили?
— О, ту историю я придумал от начала до конца. На самом деле человек, к которому я обратился, сказал, что его зовут Шлик, а не Шмидт.
Пфиц рассказал, как они сидели рядом на полу, в то время как другие либо сидели на каменных скамейках, либо нервно расхаживали по камере.
— Скажите мне, — начал Пфиц, обратившись к соседу, — как получилось, что вы оказались здесь?
И Шлик начал рассказывать свою историю.
«Я родился в деревне, неподалеку отсюда. Мой отец был школьный учитель, добрый и хороший человек. Я родился седьмым из одиннадцати детей, из которых лишь пятеро выжили и стали взрослыми. Мать прилагала все силы, чтобы подобающе одеть и накормить нас. Как вы можете себе представить, это было нелегкой задачей. Но даже при всем том наши родители сумели дать нам приличное воспитание и направить на путь добродетели. В нашем доме не пили спиртного, и каждый вечер отец читал нам на ночь главу из семейной Библии. По воскресеньям мы — все дети — выстроившись гуськом, ходили с отцом в церковь, и слова пастора и простые мелодии гимнов стали для меня уроками, глубоко запавшими в душу на всю оставшуюся жизнь.
Когда мне исполнилось двенадцать лет, я стал учеником учителя, а в шестнадцать начал уже самостоятельно проводить уроки. В будущем мне предстояло достойно пойти по стопам моего отца, следуя его благородному примеру. В то время я и встретил Марту. Ее отец постоянно приезжая в нашу деревню продавать овощи, а дочь помогала пересчитывать выручку. Так я увидел ее впервые — сидящей рядом с отцом в их телеге. Я влюбился в Марту с первого взгляда.
Вскоре я уже знал расписание их приездов. В первый вторник каждого месяца они приезжали в деревню и становились на площади, торгуя до вечера. Лучше всего было смотреть на Марту около двух часов дня. На площади было в это время много народа, и я мог не бояться, что на меня обратят внимание. За Мартой я наблюдал от ближайшего угла.
Тогда я еще не знал ее имени, но ее лицо всегда стояло перед моим мысленным взором. Однажды ночью мне приснился сон, что я нахожусь в чужом доме. Было темно, только луна отбрасывала длинные тени на стены и украшения незнакомого дома. Я встал и начал бродить по комнатам, исследуя зловещее место, в котором оказался. Дом оказался громадным, в нем было столько коридоров и комнат, что я едва ли мог надеяться осмотреть их все. Размышляя задним числом, я могу сказать, что этот дом, видимо, представлял собой все мои возможные жизни. Многие двери оказались запертыми. За некоторыми слышались голоса, смех или музыка. За другими играли и кричали дети. Наконец я наткнулся на дверь, которую смог открыть.
В комнате я увидел Марту, сидевшую в кресле-качалке и тихо раскачивавшуюся взад и вперед. Она подняла голову и сказала, что хочет сообщить мне нечто очень важное. Она рассказала, что отец, каждый месяц привозивший ее в нашу деревню на телеге, не раз подвергал ее жестоким гнусностям, которые она не хочет даже называть. Она попросила меня помочь ей, но когда я попытался ответить, из моего горла вместо слов вырвался лишь сухой хрип. Она взяла меня за руку и вывела через заднюю дверь в другую комнату, где на пропитанной кровью постели лежал ее мертвый отец с ножом в груди.
Пораженный ужасом от увиденного я выбежал в коридор и закрыл за собой дверь, не давая Марте открыть ее изнутри. Наконец ее попытки прекратились.
По коридору я прошел мимо нескольких запертых дверей, прежде чем нашел одну, которую смог открыть. В этой комнате я снова увидел Марту, сидевшую за столом вместе с отцом. Они мирно ели вареную репу. Оба оглянулись, посмотрели на меня и рассмеялись. Я проснулся».
— Он не ел сыр на ночь? — спросил Гольдман. — Я, как поем, тоже вижу подобные кошмары. Чтобы успокоиться, надо выпить стакан горячего молока.
Пфиц продолжил рассказывать услышанную от Шлика историю. Тот тихо говорил, а все узники терпеливо его слушали.
«Сон произвел на меня очень тяжелое впечатление. Я с трудом дождался следующего приезда Марты и отправился на площадь, полный решимости на этот раз заговорить с ней. Как обычно, она была вместе с отцом, продававшим с воза овощи. Я внимательно наблюдал за ее движениями, когда она отдавала товар покупателям, принимала от них деньги и отдавала отцу.
Я не мог оторвать глаз от изгиба ее спины, от ее белой блузки. Я смотрел и наслаждался счастливыми сценами, которые себе представлял, пока вновь не вспомнил отвратительный сон. Отец Марты заговорил с одним покупателем, и я решил воспользоваться этой возможностью.
Я приблизился к возу. Отец разговаривал с кем-то по другую его сторону, а Марта только что сдала сдачу какому-то старику. Она не успела вымолвить ни слова, прежде чем я взял ее за руку. От удивления она потеряла дар речи. Глаза ее были настолько темны, что напоминали бездонные озера, исполненные доверия.
— Я все знаю, — выпалил я, сжал ее руку и убежал, оставив Марту за ее занятием.
