подошел, опустив глаза, бегло поцеловал руку «мессии» и тотчас же сделал шаг назад, чтобы освободить место другим. Но Саббатай задержал его, ухватив за рукав, велел поднять глаза и приветливо задал ему два или три вопроса. Потом, вдруг повысив голос, потребовал от него, так же как от его отца и двух раввинов из Алеппо, бывших вместе с ними, произнести вслух Неизреченное Имя Господа. Все они сразу же исполнили его требование, но Маимун, наименее набожный из всех, заколебался. Случалось, что он не всегда буквально следовал заветам веры и шептал в синагоге молитвы без горячего воодушевления, словно сердце его было не в ладу с тем, что твердили губы. Но так презреть закон. Нет, невозможно! И он поостерегся произносить это Имя, думая, что Саббатай удовлетворится послушанием тех троих. Он плохо его знал. Продолжая удерживать Маимуна за рукав, самозваный мессия взялся объяснять собравшимся, что в эти новые времена все, что было запрещено, теперь разрешено, что верующим перед наступлением новой эры не следует бояться нарушения закона и что тем, кто имеет веру в него, следует знать, что он не потребует от них ничего, что не было бы согласно с истинной волей Всевышнего, особенно если кажется, что это идет вразрез с Его волей, явленной ранее.
Теперь все взоры обратились на моего друга. Его собственный отец убеждал его довериться «нашему царю и мессии» и сделать то, что он просит.
— Никогда бы не поверил, — сказал мне Маимун, — что доживу до того дня, когда мой отец, воспитавший меня в уважении к нашему закону, потребует, чтобы я презрел его тягчайшим образом. Если могло произойти подобное, если почитание Господа сопрягается с неуважением к Нему, в самом деле близится конец света.
Он погрузился в грустную задумчивость. Мне пришлось встряхнуть его, чтобы он досказал конец своей истории:
— И что ты сделал?
— Я сказал Саббатаю, что то, о чем он меня просит, очень серьезно и что мне нужно прочесть несколько молитв, прежде чем исполнить его просьбу. Потом, не дожидаясь его позволения, я ушел. Очутившись на улице, я сразу же направился прямо сюда.
Он поклялся мне, что до тех пор, пока не успокоится «это безумие», ноги его не будет в еврейском квартале. Я одобрил его решение и объявил, что счастлив принять его в своем доме.
Потом я рассказал о голландском пасторе и передал, что тот хотел бы с ним встретиться. Мой друг не отказался, но выразил желание пойти к нему не раньше чем через несколько дней, не имея сейчас никакой охоты разговаривать с иноземцем о том, что произошло.
— Я еще слишком взволнован, я в смятении, и мне не хотелось бы произносить слова, о которых, возможно, завтра придется пожалеть.
Я ответил ему, что спешить нечего и что мы правильно сделаем, поселившись здесь вдвоем — вдали от всего этого шума.
Понедельник, 21 декабря 1665 года.
Итак, неужели в Оттоманской империи есть неподкупные чиновники? Не решусь пока утверждать этого, но уже весьма нелепо даже то, что мне пришло в голову задать этот вопрос!
Вот уже несколько дней, как Марта настаивает, чтобы мы возобновили здесь те же хлопоты, которые были предприняты нами в Константинополе, надеясь, что они окажутся более плодотворными. Я отправился на встречу с секретарем суда Смирнской тюрьмы, неким Абделятифом, о котором мне сказали, что у него есть списки всех приговоров, вынесенных в этой части Малой Азии и на Эгейских островах. Этот человек позволил мне объяснить мою просьбу, записал ее, кое-что уточнил, а потом сказал, что ему понадобится неделя для поисков, прежде чем он сможет дать какой-либо ответ. Разумеется, это вызвало у меня неприятные воспоминания о другом судейском — из Оружейного зала султанского дворца, — который вытягивал из нас деньги под предлогом, что ему нужно просмотреть еще один список. Но я решил безропотно заплатить, чтобы показать Марте, что не отступлю ни перед какими жертвами. Наконец я спросил этого человека, «сколько потребуется для возмещения расходов его осведомителей». Я даже уже полез в кошелек. Но тот отмахнулся, ясно дав мне понять, чтобы я ничего не доставал.
— Почему ваша честь собирается платить, ведь вы еще ничего не получили?
Опасаясь вызвать его раздражение своей настойчивостью, я удалился, пообещав вернуться через неделю и прося Всевышнего воздать ему за его доброту; эти слова не могут оскорбить ни одного честного человека.
Марте и Хатему, ожидавшим меня снаружи в тени орехового дерева, я пересказал эту сцену — так, как она произошла, слово в слово. «Моя жена» очень обрадовалась: быть может, Небо наконец готово благосклонно отнестись к ее судьбе. Мой приказчик выказал себя большим скептиком; по его словам, снисхождение власть имущих — всегда только обещание будущих бедствий.
Поживем — увидим. В другое время я скорее согласился бы с ним, но сегодня во мне поселилась надежда. Случилось уже столько неслыханных вещей! Должно быть, ничто больше не сможет меня удивить, ничто больше…
23 декабря 1665 года.
Я трепещу, запинаюсь и путаюсь в словах.
Способен ли я изложить эти события так, как они произошли — одно за другим, — не испуская воплей над каждой строкой и не крича беспрестанно о чуде.
Может, стоило бы подождать, пока я успокоюсь, пока это волнение уляжется на дно моей души, как ложится гуща на дно кофейной чашки. Пусть пройдет два дня или неделя. Но когда волнения сегодняшнего дня немного улягутся, может случиться что-то другое, такое же необыкновенное…
Что ж, нужно взять себя в руки, насколько это возможно для меня. Записывать события каждого нового дня. Отчет о произошедшем, число. Переворачивать страницу, не перечитывая, чтобы другая готова была принять следующие строки о грядущих событиях. До того дня, как страница останется чистой, до конца — моего собственного, а может, и конца света.
Но, пожалуй, я вернусь к началу.
Итак, сегодня днем, после того как мне удалось победить нерешительность Маимуна, я отправился вместе с ним в гости к пастору Кенену. Он принял нас с распростертыми объятиями, угостил кофе с изысканными турецкими сладостями, а потом заговорил о Саббатае, тщательно подбирая слова и стараясь краешком глаза проследить за поведением моего друга. Сначала он передал похвалы, произнесенные так называемым мессией в адрес Иисуса, душа которого, как он говорил, нерасторжимо связана с его собственной. «По воле моей занял он отныне место среди пророков», — будто бы изрек он при свидетелях. Маимун подтвердил, что Саббатай говорил об Иисусе всегда только в почтительных и сердечных выражениях и часто с грустью вспоминал о причиненных ему страданиях.
Пастор сказал, что удивлен и одновременно восхищен подобными словами, но жаль, что Саббатай не дал доказательств такой же мудрости, когда говорил о женщинах.
— Правда ли, что он обещал уравнять их с мужьями и освободить от проклятия Евы? Так мне сообщили из верного источника. Если верить этому, в будущем женщины станут жить исключительно следуя собственной воле, не подчиняясь мужчине.
Повинуясь его вопросительному взгляду, Маимун подтвердил это, правда, без особого рвения. Пастор продолжил:
— Саббатай будто бы даже сказал, что мужчины и женщины не должны больше быть разделены — ни в домах, ни в синагогах — и что завтра в том царстве, которое он желает построить, каждый сможет добиться того, чего жаждет, без всяких ограничений и унижений.
— Этого я никогда не слышал, — твердо произнес Маимун. — Ни этого, ни чего-либо подобного.
И он посмотрел в мою сторону таким взглядом, будто желал сказать: «Бальдасар, друг мой, зачем ты привел меня в этот вертеп?»
Тогда я резко поднялся.
— В вашем доме столько прекрасных вещей. Не позволите ли купцу, кем я, собственно, и являюсь, взглянуть на них хоть одним глазком?
— Конечно, прошу вас!
Я надеялся, что мой друг, в свою очередь, тоже поднимется и, воспользовавшись предоставленной ему отвлекающей уловкой, уклонится от столь неудобной темы и прервет разговор, превращающийся в настоящий допрос. Но он остался сидеть на месте, боясь задеть нашего хозяина. По правде, если бы мы оба
