Ворча, Гейб достал большое увеличительное стекло и принялся тщательно изучать фотографии, одну за другой. Я добавил:
– Да, и еще, негативы уже уничтожены. На них было изображено больше, чем на многих из этих снимков.
Он продолжал внимательно рассматривать снимки. Наконец повернулся ко мне.
– О'кей, насчет расстояния в сто ярдов можно согласиться. Пожалуй, это был «Плюс-икс» с отличным телевиком, тысячемиллиметровым. Может, «Никкор» с относительным отверстием 6,3 и двухзеркальным отражателем. Он вот такой длины и весит фунта три-четыре. Стоял на треноге или на какой-нибудь другой основательной подставке. С 35-миллиметровкой такой объектив даст тебе увеличение раз в двадцать, значит, на расстоянии в сто ярдов – это все равно что снимать с обычным объективом с расстояния пятнадцать футов от объекта. Только на этих трех фотографиях кадры отпечатаны полностью. Если на позитиве – только половина кадра, это равносильно расстоянию в семь-восемь футов от снимаемого объекта. Большая часть снимков так и отпечатана. Только вот этот крупный план был сделан с четверти, а может, и меньшей части негатива. За счет этого женщина видна так, как если бы ее снимали с расстояния около трех футов, ну, конечно, менее четко. Поэтому и фон здесь такой глубокий. В общем, я согласен насчет ста ярдов. Пока все о'кей?
– Да.
– Если предположить, что парень, который фотографировал, сам же и печатал первоначальные снимки, тогда он, конечно, знаток своего дела. Прекрасная экспозиция, хорошая резкость.
Чувствуется, что и негативы, и первоначальные отпечатки были прекрасного качества. В чувстве композиции ему тоже не откажешь. Пожалуй, он отснял чертову кучу кадров – может, несколько сотен, а потом выбрал лучшие – четкие, яркие – и сделал глянцевые фотографии. Работал определенно профессионал – это мое твердое убеждение. А потом какой-то недоумок раздобыл у него пачку этих снимков и сделал с них новый комплект негативов, причем напортил как мог. Посмотри, засвечено здесь, и вот здесь, и тут тоже. А с освещением как напортачил! Новые фотографии отпечатаны на поганой бумаге, к тому же он напутал с растворами проявителя и закрепителя и со временем выдержки, но исходные отпечатки были настолько высокого качества, что в целом вышло не так уж плохо. У парня, сделавшего первоначальные снимки, не получилось бы так топорно, даже если бы он работал в привокзальном сортире. Ты должен знать, что, располагая негативами второго поколения, этот прохвост может сделать сколько угодно таких плохоньких снимков. Поэтому то, что твоя подопечная уничтожила оригинальные негативы, никакого значения не имеет. Ее безошибочно можно узнать на любом из этих снимков. Как я догадываюсь, на нее-то ты и пашешь.
– Да. А теперь скажи: нельзя ли кое-что сделать с этими фотографиями?
– Смотря что.
– Можешь сделать с них новые негативы и более четкие снимки?
– Слушай, Макги, из дерьма конфетку не сделаешь. Восстановить первоначальное качество я не могу. Попытаюсь сделать их более контрастными и подправить слегка эти засветки, но, если фокус был плохо установлен, четкости не прибавишь.
Он достал фотоаппарат и хорошую пленку. Принявшись за дело с видимой неохотой, он постепенно втянулся. Я с удовольствием наблюдал за ним. Всегда приятно следить за работой мастера. Когда он проявил негативы, Дорис пригласила нас поужинать. Гейб развесил негативы сушиться, и мы отправились в дом. Няня как раз укладывала детей спать. Старшие, едва державшиеся на ногах от усталости, заглянули к нам, чтобы как благовоспитанные дети пожелать доброй ночи. Дорис подала к столу традиционные блюда китайско-гавайской кухни собственного приготовления – бифштексы, печеную картошку и салат. Сидя перед большим камином, в котором неярко горел огонь, мы покритиковали Государственный департамент, обсудили необходимость упрощения системы налогообложения, прикинули, что неплохо бы снести половину построек во Флориде и застроить ее заново, с большим вкусом.
После ужина мы вернулись к работе. Гейб помещал каждый негатив по очереди в увеличитель и фокусировал его на основе, а потом выполнял мои указания: вырезал кусочек маскировочной бумаги, чтобы закрыть лицо Лайзы Дин, затем, манипулируя выдержкой, позволявшей ему что-то затенить, а что-то, наоборот, сделать ярче, он выделял лица других. И вот наконец в руках у меня оказались четырнадцать прекрасных снимков на плотной бумаге. Некоторые групповые фотографии пришлось продублировать с незначительными изменениями, по очереди выделяя каждого из изображенных.
Надо сказать, что в процессе работы над снимками я перестал воспринимать их как нечто похабное. Они превратились для меня просто в рабочий материал. Гейб поместил отпечатки в свой скоростной сушильный аппарат, потом под пресс, и наконец я смог рассмотреть их при ярком свете. Вместо лица Лайзы Дин белели пятна. Точный во всем, Гейб отдал мне негативы и неудавшиеся пробные снимки. Поспорив о цене, причем я старался ее повысить, мы сошлись на ста долларах.
Дорис уже легла спать. Гейб проковылял на костылях со мной до двери, и мы вышли в прохладу ветреной ночи.
– Придется тебе побегать, так я понял? – произнес он.
– Ага.
– Это, конечно, не мое дело. Но, пожалуй, кое у кого слишком разыгрался аппетит, а?
– Это уж как обычно.
– Побереги себя, Трев. Эта малышка, если вдруг найдет другой выход из положения, подставит тебя не задумываясь. У нее интересная мордашка, но ничего хорошего она не сулит.
Проезжавшее мимо такси замедлило ход, в свете фар мелькнул номер. Гейб вернулся на аллею. Оглянувшись, я увидел, что он все еще стоит там.
Глава 4
Возвратившись на «Битую масть», я заметил, что свет у меня по-прежнему горит. Было начало двенадцатого. Дверь в комнату отдыха заперта. Войдя, я обнаружил Мошку крепко спящей. Она лежала, уткнувшись лицом в желтую кушетку, все в том же сером мешковатом комбинезоне, тонкая рука с длинными пальцами свесилась до пола. Повсюду были разбросаны портреты Куимби, один другого забавнее. Я прямо- таки восхитился ими. На полу в центре комнаты валялся большой коричневый конверт с маркой, а рядом с ним записка для меня: «Привет! У меня от этого вшивого мыша крыша поехала! Ради Бога, положи его в конверт, запечатай и отнеси на почту. Пошли заказным письмом, авиа. Если я сейчас не посплю, то сдохну!»
Что ж, дело обычное. Одному Богу ведомо, сколько времени она провела без сна и когда в последний раз ела. Да, доконает она себя, фанатичка несчастная! Сроки – сроками, но ведь и о себе надо иногда вспоминать.
Я прошел на нос яхты и положил свои скабрезные картинки в потайной сейф. Может, профессионалу и не потребуется целая ночь, чтобы его открыть, но пусть он сначала его найдет. Собрав рисунки с мышонком, я сложил их в конверт и выключил часть лампочек.
Мошка пошевелилась и приоткрыла заспанные глаза. Спутанные волосы торчали во все стороны.
– Который час? – пробормотала она.
Я присел рядом с кушеткой.
– Ты ела что-нибудь?
– Что? Ела? Не-а.
Другого ответа я и не ожидал. Пришлось идти на камбуз. Открыть и разогреть банку грибного супа – минутное дело, но, когда я вернулся. Мошка уже снова спала. Я насильно усадил ее, сунул в руки миску и, только убедившись, что она ест, пошел на почту.
Когда, выполнив поручение, я снова вошел в каюту, Мошка уже спала в немыслимой позе, а пустая миска валялась на полу. Куда бы пристроить на ночь эту глупышку? Я взял ее на руки и вдруг почувствовал нежность к этому почти невесомому спящему существу. И вместо того, чтобы уложить ее в постель и укрыть одеялом, я почему-то присел на кровать с Мошкой на руках. Слабый свет судовых огней пробивался сквозь иллюминаторы. Волны мягко разбивались о корпус корабля. Поскрипывали швартовы.
В полусне она обвила рукой мою шею и произнесла:
– Я думала, мы с этим покончили.
– Конечно, покончили. А я думал, ты спишь.
