Она покачала головой.
— Вы тоже практикуете queima de arguivo? Вы в Бразилии, чтобы «сжечь архивы»?
— Многие, наверно, приезжают сюда по этой причине.
— Тем самым он становится бразильцем, — ввернула Лаура. — Почетным бразильцем.
— Поэтому-то вас и невзлюбил отец Лауры?
— Мой отец любит его, — возразила Лаура. — Любит. Дело лишь в том…
— Ее отец — ученый, — пояснил Флетч. — Профессор университета. Поэт.
Уже дюжина детей-нищих столпились вокруг Флетча, что-то нашептывая ему.
— Ну разумеется. Отавью Кавальканти. Я хорошо его знаю. Лаура чуть ли не моя племянница. Здесь, в Рио, ей следовало остановиться у меня.
— Он не выносит североамериканцев. Я — североамериканец.
На тротуаре, у самого бордюрного камня, застыла старуха, по виду сущая ведьма. Длинное, бесформенное белое платье, черные мешки под глазами, похожие еще на одну пару глаз. И всеми четырьмя глазами она уставилась на Флетча.
— Это не совсем верно, — улыбнулась Лаура. — Флетчер может приехать в Бразилию, может сидеть в этом кафе, пить карану, смотреть на проходящих мимо женщин. Моему отцу не разрешено посетить Соединенные Штаты Америки, читать свои стихи в Колумбийском университете. Вот чего он не приемлет.
— Я читал стихи вашего отца, — заметил Флетч. — Он говорит от лица простого человека.
Старуха в белом смотрела на Флетча, словно тот свалился с луны.
— Есть и еще кое-что, — Лаура уселась поудобнее. — Ты должен это признать, Флетч.
— Что же это? — спросила Марилия.
— Мой отец полагает, что Флетч не видит отличий в жителях Бразилии.
— Нигде нет такого единообразия, как в Бразилии, — ответил Флетч. — Мне это нравится.
— Это не единообразие… — Лаура тревожно глянула на Марилию.
— О да, — кивнула та.
— Мой отец говорит, что Флетч пытается понять бразильцев через людей, которых он знал раньше. Он не может увидеть другую нашу сторону.
— Я многого не понимаю.
— Ты многого не принимаешь.
Флетч широко улыбнулся.
— Многое недоступно моим глазам.
— Мой отец… — Лаура на мгновение запнулась. — Мой отец любит Флетча. Говорит, что как личность он удивительно открытый.
— Для североамериканца, — ввернул Флетч.
— Вы не сможете понять Бразилию, — глаза Марилии скрывались за темными стеклами очков. — Бразилия пускает к себе воров. Соединенные Штаты Северной Америки отказываются принять ученых и поэтов, которые борются за права простого человека.
— Вы считаете, что я — вор? — осведомился Флетч.
Во всяком случае, старая карга, взиравшая на него с тротуара, видела в нем что-то экстраординарное.
— Вы сказали, что вам пришлось собираться в спешке.
— Совершенно верно.
— Вы ведете дела с Теу да Коста?
— Веду.
— Теудомиру да Коста — мой близкий друг. Насколько я понимаю, сегодня вечером мы встретимся на обеде в его доме.
— Хорошо.
— Теудомиру получает немалый доход, обменивая твердую валюту, в частности доллары, на крузейро, изумруды, золото. На этом он и разбогател.
При слове «крузейро» дети-нищие подступили еще ближе к Флетчу.
— Я думал, он начинал водителем такси.
— Теудомиру никогда не сидел за рулем такси.
Флетч достал деньги из теннисной туфли и отдал их Лауре, чтобы та расплатилась с официантом. Когда платила Лаура, изъясняясь на бразильском диалекте португальского языка, сумма обычно уменьшалась процентов на девяносто. Потом дал несколько крузейро самому маленькому из нищих.
— Марилия, — вступилась за Флетча Лаура, — в Бразилии у мужчины нет прошлого.
— У Флетчера может не быть прошлого. Тут я с тобой не спорю, Лаура. Я только не хочу видеть, как ты губишь свое будущее.
— У меня нет будущего. Только пианино.
— Бразильцы все в будущем, — возразила Марилия.
— Прошлое… будущее, — пробормотал Флетч.
— Я сказала что-то не то, — стушевалась Лаура.
— Вы остановились в «Желтом попугае»? — тут же сменила тему Марилия, имея в виду отель на авениде Атлантика, едва ли не самый дорогой в Рио-де-Жанейро.
— В «Желтом попугае», — подтвердил Флетч. — Вы должны признать, что не все в Бразилии доступно восприятию приезжего.
— Флетч отличный парень, — Лаура посмотрела на Марилию и добавила что-то по-португальски. Затем перешла на английский. — Мой отец любит его.
На тротуаре справа, протискиваясь меж танцующих, окруживших оркестр в канареечных шортах, появилась североамериканка, несомненно, только что прилетевшая из Штатов, в платье из тонкого зеленого шелка, обтягивающем фигуру, зеленых же туфельках на высоком каблуке, в солнцезащитных очках, с сумочкой через плечо.
Лаура коснулась руки Флетча.
— Тебе нехорошо, Флетч?
— Нет, с чего ты взяла?
— Ты внезапно побледнел.
— Все нормально.
Он нырнул под столик и начал зашнуровывать теннисные туфли.
Мгновенно семь или восемь голов оборванцев оказались под столиком, чтобы посмотреть, что он там делает.
Появилась под столиком и голова Лауры.
— Флетч, в чем дело?
— Estou com dor de estomago!
— O-o-o-o-o-o! — сочувственно вздохнули оборванцы.
— У тебя не может болеть живот! — возразила Лаура.
— Estou com dor de cabeca!
— О-о-о-о-о-о!
— У тебя не может болеть голова!
— Febre… nausea… uma insolacao.[1]
— О-о-о-о-о-о!
Загорелые ноги Лауры стоили того, чтобы посмотреть на них. Да и ноги Марилии, хоть и светлокожие, ненамного им уступали. И Флетч приободрился от одного их вида.
— Флетчер! Что с тобой случилось? Почему ты залез под стол?
— Та женщина. Женщина в зеленом, проходящая мимо. Не смотри на нее.
Оборванцы попеременно смотрели то на Флетча, то на Лауру, словно понимая, о чем идет речь.
— Женщина как женщина. Что в ней такого?
— Она, возможно, думает, что я убил ее мужа.
