— Обе танцовщицы?
— Да.
— Трудно сказать; во всяком случае, больше пятисот тысяч франков.
— Вы уверены?
— Да.
Значит, пулемёты, за которыми он ездил в Европу, были тут, в этом лесу, который он так хорошо знал, в этих камнях… А есть ли храмы в его районе? Быть может, они сулили ему гораздо больше, чем пулемёты; нельзя ли, если он отыщет там несколько храмов, вмешаться в дела Бангкока и вместе с тем вооружить своих людей? Ещё один такой храм — это десять пулемётов, двести винтовок… Завороженно глядя на памятник, он забывал о большом числе храмов без всяких скульптур, он забывал о Дороге… Ему грезились смотры со сверкающей линией солнца, играющего на стволах пулемётов, искрой вспыхивающего у точки прицела…
А Клод тем временем велел расчистить землю, чтобы камень при падении не разбился о другой. Пока мужчины передвигали плиты, он разглядывал скульптуру: одну из голов, губы которой чуть тронула улыбка — так обычно улыбаются все кхмерские статуи, — покрывал тонкий мох голубовато-серого цвета, напоминавший пушок на европейских персиках. Трое мужчин толкнули её плечом все разом — она пошатнулась и упала прямо на ребро, уйдя поэтому довольно глубоко в землю. Её перемещение оставило на камне, где она стояла, две блестящие борозды, вдоль которых стройными рядами шествовали матовые муравьи, крайне озабоченные спасением своих яичек. Зато этот второй камень, верхняя часть которого теперь обнажилась, стоял не так, как первый; он был вделан в ещё не разрушенную стену, зажат между двумя плитами весом в несколько тонн. Высвободить его оттуда? Для этого пришлось бы повалить всю стену; и если камни скульптурных частей из отборной керамики с большим трудом, но всё-таки можно было передвигать, другим, огромных размеров, предстояло оставаться на месте до тех пор, пока несколько веков или прорастающие на развалинах смоковницы не повергнут их наземь.
Как это сиамцам удалось разрушить столько храмов? Ходили слухи о слонах, которых будто бы привязывали к этим стенам в большом количестве… Но слонов нет. Поэтому придётся отрезать или отбить этот камень, чтобы отделить скульптурную часть, с которой разбегались последние муравьи, от простой, вделанной в стену.
Возчики дожидались, опершись о свои рычаги из дерева. Перкен вытащил из кармана молоток и зубило; самое разумное было, конечно, очертить зубилом небольшой пласт в камне и отделить его. Он тут же принялся за дело. Но то ли он неумело обращался с инструментом, то ли керамика была слишком твёрдой, только отскакивали лишь маленькие кусочки, всего в несколько миллиметров толщиной.
Туземцы же справятся с этим ещё хуже, чем он.
Клод не отрывал от камня глаз… Гладкий, крепкий, тяжёлый, на фоне дрожащей листвы и солнечных бликов; исполненный вражды. Он уже не различал ни бороздок, ни керамической пыли; последние муравьи ушли, не забыв ни единого из своих яичек. Камень этот стоял тут, упрямый, словно живое существо, равнодушный и, похоже, вовсе не собиравшийся сдаваться. В душе Клода зрел гнев, глухой и дурацкий гнев; он упёрся и изо всех сил толкнул плиту. Его отчаяние нарастало, ища выхода. Перкен, застыв с поднятым молотком, полуоткрыв рот, следил за ним взглядом. Этот человек, так хорошо знавший лес, понятия не имел о камнях. Ах, побыть бы с полгода каменщиком! Может, заставить тянуть за верёвку всех мужчин разом?.. Пустое дело, всё равно что скрести по камню ногтями. Да и как пропустить верёвку? Меж тем под угрозой была его жизнь… Да, жизнь. Всё упорство, напряжение воли, вся сдерживаемая ярость, что вели его через лес, наткнулись вдруг на эту преграду, этот недвижимый камень, вставший между ним и Сиамом.
Чем больше смотрел он на него, тем больше проникался уверенностью, что не доберётся до Та-Меана с повозками; к тому же разве камни Та-Меана не похожи на эти? Желание победить терзало его ничуть не меньше, чем жажда или голод, заставляло в исступлении сжимать пальцы на ручке молотка, который он только что вырвал у Перкена. От злости он ударил по камню что было силы; молоток подскочил несколько раз, в тишине прокатился смешной, жалкий отзвук; солнечный луч скользнул по блестящей поверхности раздвоенного выгнутого конца молотка. Клод замер, пристально глядя в одну точку, потом торопливо, словно опасаясь, как бы его идея не ускользнула, перевернул молоток другой стороной и снова ударил со всего размаха возле насечки, оставленной зубилом Перкена. Отскочил кусок в несколько сантиметров длиной; Клод тотчас бросил молоток и стал тереть глаза… К счастью, в них попала лишь керамическая пыль. Как только взгляд его прояснился, он достал из кармана тёмные очки и надел их, чтобы защитить глаза, затем снова принялся стучать. Раздвоенный выгнутый конец молотка оказался вполне подходящим инструментом: он долбил керамику без всякого зубила и гораздо успешнее. После каждого удара отскакивала широкая чешуйка; через каких-нибудь несколько часов…
Надо было сказать туземцам, чтобы они срезали тростник, забивший все проходы; Перкен снова взялся за молоток. Расчищая дорогу, Клод несколько удалился вместе с возчиками, и теперь до него доносились чёткие, быстрые, неровные удары, напоминавшие работу телеграфного манипулятора и перекрывавшие шум скошенного тростника, такого по-человечески беззащитного и тщётного в безграничном безмолвии джунглей, в гнетущей жаре… Когда он вернулся, керамические чешуйки усыпали всю землю вокруг кучки пыли, цвет которой его удивил: пыль была белая, а керамика — фиолетовая. Перкен повернулся, и Клод увидел выемку, такую же точно светлую, как пыль, и довольно широкую, ибо невозможно было долбить, попадая в одно и то же место…
Он в свою очередь принялся стучать. А Перкен продолжал заниматься расчисткой дороги: везти плиты будет нелегко, поэтому самое простое — перевернуть их с одной стороны на другую, убрав предварительно все камешки. Метр за метром дорога удлинялась, теперь уже тени на неё ложились вертикально; стук молотка одиноко звучал в этом море света, отливавшем желтизной, средь этих всё укорачивающихся теней и этой жары, всё более жгучей. Она не давила на плечи, а действовала подобно яду, расслабляя мало- помалу мускулы, высасывая силы вместе с потом, который струился по лицам и, смешиваясь с керамической пылью, образовывал под тёмными очками, как под пустыми глазницами, бороздки. Клод стучал почти бессознательно — так шагает человек, заблудившийся в пустыне. Его мысли расползались, подобно рухнувшему храму, отзываясь лишь на то исступление, с которым он начинал считать удары: ещё один, ещё один и так без конца… Распад леса, храма, всего на свете… Эти непрерывные удары молотка наводили на мысль о тюремной стене и неустанной работе напильника.
И вдруг — пустота: всё вокруг сразу ожило, вернулось на свои места, казалось, будто то, что окружало Клода, рухнуло на него; ошеломлённый, он застыл, не двигаясь. Не слыша больше ничего, Перкен сделал несколько шагов назад: обе лапки раздвоенного конца молотка сломались.
Подбежав, он взял из рук Клода молоток, хотел было как-то приспособить или подпилить место излома, понял всю абсурдность своего намерения и в ярости со всего размаха ударил по камню, как совсем недавно сделал то же самое Клод. Потом сел, пытаясь заставить себя поразмыслить. Они купили про запас несколько ручек, но железный наконечник — только один…
Предстояло найти выход, и для начала Клод попытался избавиться от охватившего его ощущения
