достоинство превращаются. – И, видя, что Алексей не понимает, пояснил: – Меня в свое время Тартищев на пинках в полицию привел. Я ведь отменным «щипачом» по малолетке был. – Он прижал палец к губам. – Т- с-с! Только молчок! – И поднес к глазам Алексея амулет, который только что был у того на руке.
– Видал миндал? – захихикал Иван. – Мы и не такое могем, когда захотим. Зря я, что ли, за Федькины финажки пару пива уговорил? – Он сложил два пальца в известном жесте карманников и покрутил перед носом у Алексея. – Смотри, как прежнее ремесло пригодилось!
Пальцы у Ивана были длинные и тонкие, будто у музыканта или врача... Хирурга?! В голове у Алексея что-то щелкнуло, выпуская на простор догадку, и все моментально стало на свои места... И тогда он обхватил Ивана за плечи и, прижав к себе, как любимую девушку, расцеловал его в колючие щеки, не уставая при этом радостно повторять:
– Все понятно, все теперь абсолютно понятно! – И едва удержался, чтобы не закричать во все горло: – Есть мотив, е-е-есть!..
Глава 44
Внизу под горкой бесновалась пьяная стихия. Около сотни старателей, вооруженных кайлами, ломиками и лотками, орали, свистели и крыли матом хозяина и директора-распорядителя приисков. Михаил стоял на крыльце конторы управления. Слегка расставив ноги в высоких сапогах, он заложил за спину трость и, лениво раскачиваясь с пятки на носок, упорно держал взгляд поверх голов не на шутку расходившейся братии. Директор тоже пытался выглядеть степенно, но то и дело косил глазами в сторону Михаила и испуганно шептал:
– Михаил Корнеевич, казаки, где казаки? Они ж вот-вот набросятся!
– Всему свое время! – цедил сквозь зубы Михаил, и взгляд его по-прежнему блуждал по вершинам далеких гор, сверкающих, точно сахарная голова, на ярком и безоблачном небе.
– Дави их, робя! Пускай кишки паскудам! – Из толпы выскочил оборванец в ситцевой рубахе и разбитых опорках. Редкая бороденка воинственно вздернулась вверх, беззубый рот ощерился в злобном оскале. Он махал кайлом и метался, как припадочный, пронзительно причитая: – Ишь морды воротят, вражья сыть! Что им наша беда? У них вон рожи почище самовара блестят! – И, выбросив в сторону крыльца костлявый кулак, перешел и вовсе на истошный визг: – Не дадим завалить шахту! Не дадим!
И толпа взорвалась в ответном реве:
– Не дадим! Костьми ляжем, не дадим! Суки! Гады! Не да-а-адим!
В воздух вновь взметнулись кулаки с зажатыми в них старательскими орудиями. И толпа, выдохнув новую порцию мата, дружно качнулась на пару шагов вперед. Стоящие чуть ниже крыльца четыре стражника передернули затворы карабинов, а Алексей достал свой револьвер. Краем глаза он заметил, что Марфа, приехавшая к конторе верхом, сняла с плеча винчестер и положила его перед собой на луку седла. Она наотрез отказалась укрыться в конторе, как это было приказано учителю и Маше.
Толпа на мгновение притихла и затопталась на месте, бормоча и ругаясь, но не решаясь идти на выстрелы.
– А-а-а! – взвился все тот же мужичонка и, рванув на себе рубаху, в каком-то странном полуприсяде пошел на стражников. – Давай стреляй! Стреляй в Гошку Башкова! Горячей кровушки захотелось? Свежанинки? – Он внезапно нагнулся и, подхватив с земли камень, запустил им в крайнего нукера, и тот едва успел увернуться. Но бросок Гошки послужил сигналом для остальной толпы. В стражников и стоящих на крыльце людей полетели камни, комья земли, обломки сучьев.
Толпа уже не ревела, а утробно и грозно рычала, надвигаясь на контору.
– Бей их! Дави кровопивцев! Б-е-ей! Д-а-а-ви-и!
Один из стражников схватился за голову и повалился на землю, а трое других вскинули карабины и выстрелили в воздух. Но даже пули уже не могли остановить озверевшую толпу. Она жаждала крови. Казалось, еще секунда – и самосуда не миновать. Дикие, лохматые, в немыслимой рванине, с перекошенными от долгого пьянства физиономиями и раззявленными в яростном крике ртами, обезумевшие от сознания собственной силы, старатели ринулись к конторе.
Стражников смяли, вырвали винтовки, и в этот момент с двух сторон вылетела из тайги с лихим посвистом казачья конница. Засвистели нагайки, взвились на дыбы кони, и, моментально протрезвев, старательская вольница в несколько минут разбежалась от греха подальше по своим делянам. В руках казаков осталось лишь несколько человек: горластый Гошка, угрюмый старик в линялой рубахе – староста артели – да двое молодых старателей, не успевших вовремя избавиться от винтовок, отобранных у стражников.
Старосту подвели к Михаилу, остальных, заломив им руки за спину и ухватив за буйные чубы, увели на допрос к уряднику.
– Ну что, Зосима, скажешь? – Михаил смерил старателя негодующим взглядом. – Забыл, на чьих делянах золотишко промышляешь?
Старик молчал, вперив угрюмый взгляд в землю.
– Кровь решили мне пустить? – почти ласково справился Михаил, и лишь нервное постукивание трости по голенищу сапога выдавало, что он в ярости. – Кишки на просушку вывесить вздумали за то, что я вам, сволочам, не даю под камнями сдохнуть? Быстрого фарта захотелось? Так помахай кайлушечкой от зари до зари, и не со срамными девками то рыжье пропивай, и не в «банчок» просе... а в тулун складывай! Тогда тебе эта шахта на хрен не понадобится! – И уже тише, с горечью добавил: – Эх, Зосима, Зосима, сучья твоя душонка! Разве мы с тобой вместе в болотах не гнили, в одном балагане не спали, мошкой не захлебывались? Ты ж мне последнюю корку хлеба отдавал, а кто тебя пять верст на себе тащил, когда в шурфе нас придавило? А теперь что ж? Запамятовал? – Он соскочил с крыльца и, ухватив старателя за длинную бороду, притянул к себе: – Ты ведь не меня продал, ты свою душу продал!
– Михаил Корнеич, – залопотал старик, пытаясь оторвать руку Михаила от своей бороды. – Вы знаете, я никогда, я завсегда...
Михаил с брезгливой гримасой на лице оттолкнул старика от себя и приказал двум казакам, застывшим на крыльце за его спиной:
– Забирайте! Все, что угодно, прощу, но только не предательство!
Бравый казачий унтер-офицер подскочил к ним и взял под козырек:
– Разрешите доложить, Михаил Корнеевич, бунтовщиков определили в холодную. Урядник допросы уже ведет.
– Передай Лукичу, чтобы погодил пока, – приказал Михаил и, понизив голос, спросил: – Что там по делу, с которым ночью ездили?
Унтер пожал плечами:
– Никого нет-с, ваше степенство! Одни уголья! Ушел, стервец, а хату, видать, еще с вечера подпалил. Но Егор Лукич в пепле порылся, нашел кой-чего...
– Все понятно, – процедил сквозь зубы Михаил и махнул рукой: – Оцепляй банк, но до сигнала ничего не предпринимать!
Казаки мигом выполнили приказание, окружив банк плотной стеной. И тотчас внутри его раздался один выстрел, за ним другой, затем послышались шум и глухие удары, словно билась о стены, пытаясь вырваться из клетки, гигантская птица.
Казаки сидели в своих седлах не шелохнувшись, лишь переместили винтовки на грудь, а правую руку на эфес шашки. Двое стражников подскочили к дверям банка, отбросили засовы и распахнули настежь двери, явив свету Ивана Вавилова в растерзанном сюртуке и выбившейся из брюк рубахе. Под глазом у него наливался густым багрянцем огромный фонарь, а губы расплывались в радостной ухмылке. Прищурившись на солнце, он отступил в сторону, а два дюжих стражника, уже известные Алексею Степка и Тришка, выволокли наружу едва стоящего на ногах крупного мужика с всклокоченной головой и разметавшейся бородой. Стащив с крыльца, стражники бросили его на траву, а сами отошли в сторону. Казаки столпились вокруг задержанного.
Тот заворочался, оперся ладонями о землю и сел. Один рукав его армяка был оторван, второй держался на честном слове. Мужик вытер ладонью струившуюся из носа кровь и задрал подбородок вверх, пытаясь остановить кровотечение. Сквозь стену казаков к нему пробился Егор и, присев на корточки, весело поинтересовался:
– Ну что, Протасий, говорил я, что доберусь до тебя? Как видишь, добрался!
