Выйдя в отставку, дядя Джим предпочел уехать из Лондона, но Родезия его разочаровала. По его словам, она напоминала Суррей, только там было жарче. Он родился, вырос и всю жизнь проработал в Лондоне, в основном в Уайтхолле и на Даунинг-стрит. По его словам, в Лондоне у людей вырабатываются свои привычки и жить в пригороде становится так же сложно, как пьянице, переехавшему на другой конец города от своего любимого паба. Он решил оборвать все связи и, думаю, сожалел об этом. Подозреваю также, что это решение не отражало его истинного желания, но тете Айрис из-за ее болезни необходимо было солнце, поэтому он оправдывал свой выбор именно этим обстоятельством. Ей, однако, совсем не понравилось в Родезии, и она вскоре вернулась, жалуясь на то, что там слишком много черных. Я подозреваю, что таково было ее мнение об Африке в целом, которое она довольно часто выказывала с намерением задеть дядю, чей старомодный идеал Британской империи казался ей чересчур романтичным. Впрочем, дядя оказался прав и все закончилось идеями Содружества равноправных наций, строящих мир, свободный от расовых и религиозных предрассудков, а тетя, воспитанная в традициях одной и притом достаточно узколобой формы христианства, в большей степени надеялась на сохранение прошлого положения вещей.
Дядя Джим расстроился, когда я ушел в политику, причем достаточно радикальную, но обрадовался, когда я решил стать журналистом и писателем. Иногда он меня спрашивал, как бабушка спрашивает о внуках, когда же я напишу роман? Я говорил ему, что работаю над романом, но сам знал, что у меня нет склонности к вымыслу, ибо я был слишком очарован духом лондонских поверий и невымышленными чудесными историями вроде собственных и тех, что случались с близкими мне людьми. Опыт пережитого чуда и связал нас прежде всего. Черный капитан переехал из Брикстона, где, по его словам, молодежь говорит на языке, которого он практически не разбирает, на жаргоне, что появился в Лондоне в последнее время. Этого арго не понимает никто из представителей власти, и толком не может понять ни один из родителей. С видимым неодобрением он добавил также, что там почти не осталось африканцев. Он сказал, что дети слишком часто оскорбляли его, и хотя он не порицал их, но все же не испытывал к ним симпатии. «Почему они называют меня вавилонской свиньей? Меня, человека, который всю жизнь заботился о других?» Ту же почти ритуальную ненависть он видел и в черных, и в белых. Он перебрался в Саутолл, население которого составляли в основном выходцы с Индийского субконтинента, которые казались ему более разумными, но когда я навестил его там вскоре после переезда, у них с Алисой был вид изгнанников и они ничего не могли с этим поделать. «Понимаешь, — сказала Алиса, — мы, наверное, чувствовали бы себя лучше, если бы считали, что все неприятности, которые мы пережили как смешанная пара в дни нашей молодости, стоили чего-то значительного. Продвинулись ли мы хоть на шаг вперед? А еще я жалею, что у нас нет детей».
Когда я в последний раз побывал в «Конюшне» в Митчеме, то почувствовал себя неуютно. Есть такие районы в Лондоне или такие места на его окраинах, где можно встретить лишь белые лица, и именно там нетерпимость достигает самых больших высот. У меня до сих пор стоят перед глазами полицейские в касках, которые колотили дубинками по щитам, пытаясь вьщворить нас из «Мангроува». «Большинство из них должны обвинять только самих себя, — сказал мой дядя Оливер по прозвищу Сентиментальный Коммуняка, — ведь это они так долго голосовали за тори». Дядя Оливер и женщин обвиняет в том, что они позволили низвести себя на уровень граждан второго сорта, и считает, что жертвы насилий сами спровоцировали тех, кто их изнасиловал. Он заявляет, что ни одна из них не попала бы в беду, если бы обратилась к марксизму. Последний неандерталец, считающий, что все беды мира происходят от потери костяного ножа. Когда старая миссис Темплтон велит ему заткнуться и в слезах уходит из паба, дядя Оливер говорит, что она плачет оттого, что Дорин опять попала в беду. Я не хочу снова возвращаться в Митчем. На том месте, где раньше стояли цыганские конюшни, теперь агентство по продаже недвижимости. Ма Ли умерла. Она всегда говорила, что мечтает о старой доброй цыганской смерти и о похоронах под открытым небом, но родственники кремировали ее в Стритемском крематории, и вся церемония заняла лишь несколько минут. Меня не пригласили на кремацию. Когда последние машины отъехали, я положил букетик полевых цветов на мраморную плиту рядом с часовней. Мари с мужем оставили венок из ее любимых роз, а кто-то еще положил букет лаванды. Ма Ли говорила, что цыгане рождаются на улице и умирают на улице, но в наши дни редко кого хоронят, сжигая в его собственной повозке. «Это было бы расточительно. Я всегда была против. А кроме того, я добрая католичка». Однако в конце концов никто не проявил уважения ни к ее убеждениям, ни к ее вере.
Сентиментальность, говаривал дядя Джим, никогда не сможет заменить принцип. «Сентиментальность — основа жизни большинства англичан, но ужасно видеть, как она разъедает душу лидеров партии». Он надеялся, что наше общество переживает некий переходный период, в ходе которого произойдет отказ от бесполезных старых привычек и будут выработаны новые. «Но пока мы даже современную терминологию не изобрели, не говоря о каком бы то ни было действии». Он верил в то, что у него много общего с Бертраном Расселом и Гарольдом Макмилланом. «Будь у меня такая возможность, я тоже был бы счастлив перешагнуть из восемнадцатого столетия сразу в двадцатое». Вот почему его упования были во многом связаны с Америкой. «Все еще страдая от безумных амбиций девятнадцатого века, Европа одновременно испытывает ностальгию по тем временам. Америка не так сильно заражена этой заразой».
Дядя Джим умер до того, как внешнеполитические авантюры Рейгана потрясли веру его друзей- идеалистов, и ему самому тоже достались похороны, которые выглядели как отрицание почти всего, за что он выступал. Помню, что всем, кто пришел его оплакать, было неловко во время поминальной службы, которую по требованию тети Айрис проводили два сайентолога, воспользовавшиеся случаем для пропаганды своего учения. Предполагаю, что дядя был сам виноват в своей смерти. Он сдался. Дядя Джим любил цитировать одного американца, который считал, что разница между американцами и британцами в том, что американцы честно верят в то, что каждый сам выбирает свою смерть. Не знаю, как долго еще хотел он прожить, но жена не дала ему такой возможности. Возвращаясь домой в машине, которую по неясным для самого себя причинам я нанял для того, чтобы отправиться на похороны, я спел «Не хорони меня в пустыне», «Всадников в небесах», «Коварное сердце», «Падших ангелов», «Я болен любовью» и другие отрывки из песен его любимых Хэнка Уильямса, Вилли Нельсона и Уэйлона Дженнингса. Все, что смог вспомнить. Эти трое были его кумирами наряду с Элгаром, Холстом и Перси Грейнджером. Помню, как однажды мы с матерью и ее сестрой пришли навестить его и поверх звуков последних тактов «Деревенских садов» услышали странные звуки, доносившиеся из соседней комнаты. Потом дядю несколько раз позвали. «Уинстон сегодня сам не свой». Он снял иглу с пластинки. Ему было трудно смириться с тем, что его шеф впал в старческий маразм, но это было очевидно даже для нас. В последние годы пребывания Черчилля на посту премьера очень многие не хотели смириться с угасанием своего героя, потому что слишком много вложили в его образ, однако дядя чистосердечно горевал о нем.
Я был рад тому, что на похороны пришел мой друг Бен Френчу ведь ему так нравились наши совместные посещения Даунинг-стрит. Тетя Айрис преуспела в том, чтобы отвадить близких от этих похорон, но на Бена произвели большое впечатление увиденные там знаменитости, в большинстве своем политики и журналисты. «Я и не представлял, что твоего дядю так любили». Лорд Хьюм наступил Бену на ногу и, повернувшись к нему, пожал ему руку и спросил, как он поживает. «Отлично, — сказал Бен, — а вы как поживаете? Вы ведь лично знавали сэра Джеймса?» Некоторое время они беседовали, не имея никакого представления друг о друге. Хьюм был единственным экс-премьером, который присутствовал на похоронах, но за исключением миссис Тэтчер все, кто еще был жив, прислали трогательные соболезнования. Это было, вероятно, самое странное и печальное событие, свидетелем которого мне довелось быть. Словно наказанием, посланным дяде Джиму за какой-то грех, стал запрет на достойные похороны. Хотя его друзья и коллеги постарались сделать все как следует, они явно полагали, что служба была совершенно неподобающая, тем более все знали, что дядя Джим был сторонником англиканской церкви. Некрологи отчасти скрасили для меня выходку дядиной супруги. Когда она умерла, ни моя мать, ни я не пошли на ее похороны. Своей личной победой считаю установление мемориальной доски на стене дядиного дома на Черч-роуд в Митчеме, а еще, если кто захочет, сможет найти надпись, нацарапанную в темном углу Вестминстерского аббатства. Там написано: «Счастливого пути, приятель!»
После похорон мы с Беном Френчем пригласили маму выпить с нами в ближайшем пабе. Мама всегда любила Бена, так же как меня. С нескрываемой неприязнью спросила она его о его матери и, кажется, была рада услышать, что та умерла от сердечного приступа. Как всегда при встрече с каким-нибудь моим старым другом, мама ударилась в воспоминания о моем детстве и юности и принялась расспрашивать о людях, чьи
