- Ну вот чего я теперь должен делать, а? На ночевку в вытрезвитель я, само собой, вас не могу определить... Но и так просто отпустить - очень уж от вас водочкой разит, потом капнут на меня... Знаете что, мы вас сейчас до дому подбросим, только уж придется вас вот в этот журнальчик записать и завтра вашему начальству доложить... Служба, сама понимаете!
Родион Федорович с каменным лицом выслушивал всю эту галиматью, и даже насмешливая, как ему казалось, улыбка капитана его не задевала...
* * *
Карамазов собирал в дипломат и полиэтиленовый пакет свои вещи - книги, блокноты, фотографии, тренировочный костюм... Зазвонил телефон, и Родион Федорович услышал родной голос:
- Родион, тебя, что, от следствия отстранили?
- Отстранили. А я от милиции отстраняюсь - уже рапорт подал...
Через минуту запыхавшаяся Марина влетела в его кабинет. Она, видимо, собиралась отговаривать Родиона Федоровича, убеждать, но когда он вкратце изложил суть дела (о заявлении Савельева, претерпевшего 'истязания' следователя, Марина вообще еще не слыхала), она сникла, растерялась.
- Что же теперь ты будешь делать?
- Пойду напьюсь... - очень серьезно ответил Карамазов.
- Дурак! - всплеснула руками Марина и заплакала. - Какой же ты дурак!
Но в голосе ее звучала совсем даже не злость. Карамазов встал, подошел к ней, взял за плечи и поднял со стула.
- Ну, соскучилась?
- Со... соскучилась... - всхлипнула совсем по-детски младший лейтенант Карамазова.
- Ну, ладно, - пересиливая себя, чтобы не поцеловать любимую жену в этих мерзких стенах, вздохнул Родион Федорович. - Иди к своим малолетним уголовникам, а я - домой. Всё будет хорошо. Вот увидишь...
- Только не пей, Роденька! - умоляюще глянула в самую душу ему Марина.
- Ну что ты! - подчеркнуто обидчиво надулся Карамазов и сразу же улыбнулся. - Но бутылочку шампанского для такого случая сам Бог велел взять.
- Шампанское можно, - милостиво разрешила жена, промокаясь платочком.
* * *
Дома Родион Федорович целый час слонялся по всей квартире, осматривал все углы, и закоулки, словно здороваясь с каждой вещью. Всё было до того родным, каждая книжка или тарелка такой дорогой, что тянуло поплакать. И вся квартира была полна присутствием Марины...
Родион Федорович принялся разбирать свой кейс и вдруг наткнулся на фотографию Юлии Куприковой. Ее чистые доверчивые глаза с упреком и болью смотрели на него, и не будет ему покоя на этой земле, пока ходит по ней убийца девушки - ходит с сытой глумливой улыбочкой на жирных губах.
'Надо для начала всё-всё разложить по полочкам', - подумал Карамазов. Он достал стопку чистой бумаги, сел к столу, напряженно думал несколько минут, морща лоб и грызя пластмассовую ручку, потом быстрым четким почерком начал писать:
'Валентин Васильевич Фирсов не знал, что сегодня, 23 июля 1988 года, умрет...'
Вместо послесловия
Примерно с месяц назад мне позвонил Родион Федорович Карамазов.
Позвонил на работу, в редакцию 'Местной правды' - я теперь живу в Будённовске, занял в городской газете, можно сказать, место Виктора Крючкова.
Так вот, позвонил Карамазов. За прошедшие два года мы с ним сталкивались раза три на улице в Баранове, здоровались, перекидывались парой фраз и - разбегались. Я знал, что он ушел из милиции, перебивается случайными заработками.
- Александр, - услышал я в трубке, - как бы нам встретиться по очень важному для меня делу?
В 'Местной правде' у меня отдельного кабинета не имеется (эх, каким же, оказывается, шикарным апартаментом владел я в 'Комсомольском вымпеле!'), договорились пообщаться в парке.
Карамазов похудел, осунулся, взгляд - тревожно-измотанный. Такой взгляд сейчас у многих людей, тех, кто понимает, что происходит вокруг... Одет Родион Федорович, я бы сказал, весьма скромно: ковбойка, поношенные джинсы, сандалеты. В руке - знакомый дипломат. В дипломате и находилось то самое 'очень важное дело' - машинописная рукопись под интригующим названием 'Казнить нельзя помиловать'.
- Этот, как его? Александр, - голос бывшего следователя чуть дрожал, вот такая штуковина: написал я нечто вроде повести. Ты бы посмотрел, а?
Родион Федорович рассказал мне подробно о бесславной кончине своей следовательской карьеры, о том, как решил добиться справедливости во что бы то ни стало, как вознамерился поначалу изложить на бумаге последовательно, в протокольном духе все события, связанные со смертью Фирсова, Куприковой и Крючкова, как обращался в Москву, ездил туда сам, слонялся по большим прохладным кабинетам со своей докукой. Толку он добился с гулькин нос и даже менее, зато заработал в Баранове славу чокнутого, озлобленного и мстительного скандалиста.
А отдушину, отдохновение душевное от всей этой мерзости окружающей жизни Родион Федорович нашел в... творчестве. Из протокола, из служебной записки рукопись начала вдруг разбухать, оживать, превращаться в нечто неожиданное для самого Родиона Федоровича, - в повесть. Сначала Карамазов не поверил, даже испугался: он ведь даже заметульки в стенгазеты никогда не писал!
В конце концов Родион Федорович страх переборол, собрал всю свою бывшую милицейскую волю в кулак и засел за письменный стол всерьез. На писательский подвиг его вдохновили и мысли практического порядка: дескать, художественно-документальная повесть, буде она прочитана в кабинетах, сильнее подействует на тех людей, от которых зависит справедливость, скорее поможет наведению порядка в глухих барановских палестинах. И второе: повесть можно напечатать и тем самым несколько поправить свои материальные дела без твердой зарплаты жить в наши дни тошнёхонько.
Одним словом - помните? - 'наивным иногда бывал Родион Федорович Карамазов...'
- Это что же творится в литературе, а? - вопрошал меня бывший следователь и нынешний начинающий литератор. - Предложил я повесть в одну редакцию, другую, третью... По сути, по существу дела не говорят, глумятся и только!
Из одной редакции Родиону Федоровичу ответила дама: 'Я не верю, да и никто из читателей не поверит, что Юлия Куприкова могла полюбить такого подлеца, как Фирсов!..' В другой рецензии ошарашенный Карамазов прочитал: 'Автор, видимо, плохо представляет себе работу следователей. Надо посоветовать ему писать о том, что он хорошо знает...' Еще один мэтр от литературы укорял Родиона Федоровича: 'Ну зачем же так смеяться над всем и вся? Ваши 'милицейские' анекдоты позорят славную советскую милицию! А как вы изображаете советских писателей, журналистов? Ведь это оскорбительно! Такое идейно незрелое и пасквильное произведение не может быть опубликовано в советском журнале...'
Я вернул Родиону Федоровичу письма-рецензии, успокоил:
- Не берите в голову - обычное дело. Всем начинающим и неизвестным такие глупости из редакций пишут.
- Но как же так, - всё кипел и никак не хотел успокаиваться Карамазов. - Как же можно писать такие - вот именно! - глупости? Как не совестно? Ха, недостаточно, видите ли, я роль прокуратуры отобразил... Да плевать мне на прокуратуру! Я же не протокол писал, не статью в газету художественное произведение. Вот напишу я, к примеру, в повести: человек был одет в пальто и шляпу. А мне скажут: неполно отражаете - почему не упоминаете брюки, ботинки, майку, трусы? Так, что ли? А писателей, интересно, чем это я оскорбил? Если даже кто и узнает себя, допустим, в Сидоре Бучине, так что? Разве это я, автор, поэзию его оцениваю? Это же стариканчик из 'Семицветика', который Бучину завидует, высказывается о нем...
Вскоре Родион Федорович, спохватившись, что я-то повесть еще не читал, несколько утих, успокоился.
- Этот, как его? Саша, на тебя вся надежда. Взгляни свежим профессиональным взглядом: действительно - плохо? Может, слог где исправишь...
Я взял папку с рукописью, пообещал прочитать как можно быстрее. Уже в последнюю секунду, при прощании, взглянув на его усталое, с темными подглазьями лицо, я спросил невольно:
- Родион Федорович, скажите, а как вы сейчас к выпивке относитесь?
- Ха! Это - вопрос или предложение? - понимающе хмыкнул он и посерьезнел. - Почти не пью. Только по
