между двумя крайностями…
Потом Черномор по памяти цитировал Бердяева (по всему, это был его любимый философ): «Нужно права человека, достоинство и свободу личности поставить выше благополучия человеческого, интересов человеческих, субъективной и изменчивой воли человеческой». Здорово сказано, а? Николай Александрович — великий человек. Понимаешь, что он вкладывал в эти слова? Существует абсолютное знание, высшая абсолютная воля, определяющая сущность, подлинное знание вещей в мире. Воля эта имеет множество названий: Святой Дух — у христиан, Дао у Лао-цзы; можно продолжить список. И она так же реальна, вещественна, как вот эта комната, этот кофе.
Лучшие люди человечества получали время от времени возможность узнать ее, прикоснуться и испить из источника вселенской мудрости. И благодаря им, этим немногим лучшим, мы кое-что знаем, помним, слышали или читали; мы знаем часть, долю истины. Другое дело — мы ее не принимаем. Мы не умеем слушать и слышать, не научились понимать. А ведь высшая воля в любой момент готова поделиться с нами, помочь нам обрести свободу, а значит, и счастье, потому что свобода — прежде всего подлинно естественное состояние человека, и, лишь став свободным, он сумеет почувствовать себя по-настоящему счастливым.
Мы знаем, осознаем эту истину, Антон. И мы поможем человечеству Пеллюсидара. Ты спросишь, почему не человечеству Земли? На Земле это трудно, практически невозможно сделать горсточке энтузиастов даже и с творчески развитым воображением. Социум там — автономная саморазвивающаяся система. Методом проб и ошибок идет цивилизация Земли вперед. Я не сомневаюсь, никто из Витязей не сомневается, что она выкарабкается в конце концов, самостоятельно поднимется до сверкающих вершин, но на это уйдут века, а мы призваны решить задачу уже сейчас.
Ким, возможно, говорил тебе, как мы собираемся это сделать, о технологии, так сказать, всеобщей альтруизации. Со стороны это выглядит не слишком привлекательно: с невероятными усилиями мы продираемся сквозь трущобы человеческого зла, мы задыхаемся от долгого изнуряющего бега, от нас пахнет потом и кровью, как от гончих. Мы устали, но мы помним об ответственности, которую взяли на себя, всегда помним о нашей сверхзадаче и не остановим свой бег, пока цель не будет достигнута. И тогда можно будет отдохнуть и всерьез заняться искусством.
Так получилось, Антон, что Витязи — в основном люди творческие. Наверное, это правильно, так и должно быть. Ведь прерогатива людей творчества — при любых потрясениях тонко чувствовать, различать пограничные состояния, чтобы не дать сбить себя, увести в одну из крайностей. Витязи потому — художники, поэты, писатели, инженеры. Пока нам приходится постоянно себя ограничивать; большая часть времени уходит не на поиски верного штриха, точного слова, красивой рифмы, изящного решения, а на поиски конкретных людей в конкретно предлагаемых обстоятельствах, зато уж потом… И ведь как, наверное, это здорово будет, Антон, — видеть, наблюдать, как приходит к людям знание, понимание; как становятся они добрее, чище душою; как открываются двери в домах и в сердцах людей… И я, Антон, верю, что увижу это, доживу и увижу. И нарисую, обязательно нарисую…
В глазах Черномора был свет; руки, получив свободу, жестоко дергали и теребили беззащитную бороду. В эту минуту Антон безоговорочно верил ему, верил так, как никому никогда не верил. Да разве, подумайте, можно усомниться в словах, в здравомыслии, в совершенной правоте этого сильного и такого печального от невозможности до конца выкладываться в любимом деле человека? Разве возможно? Он видит его, свой мир, сквозь время, и для него этот мир уже существует где-то, созданный, сотканный, как чудесный ковер, из лучшего, чем есть, материала хорошими добрыми руками, послушными в равной степени и сердцу, и разуму.
— Я думаю, — говорил Черномор, — какая удача, какое невероятное везение, что высшая воля именно нам, мне и моим друзьям, предоставила возможность стать Витязями. Удача и везение для нас, для меня — я это имею в виду. Раньше только на холсте, на бумаге, в холодном мраморе, смешивая непослушные краски, жадно постигая в кратковременных озарениях истину, пытались мы как-то худо-бедно поделиться ею с другими, а заканчивались попытки эти чаще всего депрессией, тяжелейшим похмельем: бутылкой водки или петлей. И не было для нас никакой возможности, никаких сил вырваться из порочного круга, закричать во все горло, освобождая легкие от никотиновой дряни, и работать, делать свое дело, твердо зная, что делаешь его правильно, и лучший мир создается твоими собственными руками; и что он уже рядом, напряжением твоих клеток он появится, возникнет, как крупинки соли в перенасыщенном растворе, станет осязаемым, доступным всем органам чувств, а не только внутреннему эхолоту, что носят в себе художники…
Разве можно не верить? Разве можно усомниться?..Да, Черномор умел говорить!
Провожая Антона с Кимом до двери, Черномор пожал им поочередно руки и сказал так:
— Желаю успеха, Антон. Ты мне кажешься хорошим парнем. Думаю, ты все правильно понял… И знаешь, очень жаль, что они к тебе не пришли…
— Кто?
— Оружейники. Очень жаль. Я был бы рад видеть тебя в нашей команде.
— Спасибо, — Антон улыбнулся.
Разве можно не верить?..
…Валентин протянул руку, и она прошла сквозь грудь незнакомца, не встретив сопротивления. Незнакомец усмехнулся, но в глазах его по-прежнему стеной стояла тоска.
— Сам видишь, — обронил он, — как материальное тело я не существую. Дым, фикция, голограмма, иллюзия сплошная.
Валентин медленно кивнул.
— Даже не знаю, кому говорить «спасибо» за свое нынешнее состояние, — продолжал незнакомец. — Вроде бы особо и некому: сижу я здесь один, как перст… или как Робинзон Крузо… Кстати, почему бы нам не присесть?
Валентин опустился на траву, вытянул гудящие ноги и вздрогнул, увидев, как его собеседник исчез вдруг на мгновение, чтобы через мгновение появиться вновь уже в позе сидя.
— Кто ты? — спросил Валентин настороженно.
— Сейчас — не знаю. Когда-то числился капитаном противовоздушной обороны Российской Федерации, Евгением меня звали.
— Валентин.
— Рад познакомиться.
— Что ты здесь делаешь?
Капитан Евгений задумался. Потом ответил все с той же печальной усмешкой:
— Помнишь у Гребенщикова? «Сидя на красивом холме, я часто вижу сны и вот что кажется мне…» Сижу на красивом холме и вижу сны.
— Сны? Что это значит?
— Трудно сказать, еще труднее объяснить. Моего словарного запаса не хватит наверняка… А так… Приходят видения, призраки, тени… мелодии приходят… и в это время я ощущаю потребность решать и решить какую-то задачу, что ли?.. Нет, это очень грубо, приближенная аналогия, только намек… все гораздо сложнее. Я хотел бы рассказать тебе, Валентин, но не могу. Хочу, но не могу. Скорее всего, это и невозможно…
Они помолчали, разглядывая друг друга.
— Значит, ты не Хозяин, — подытожил Валентин.
— Хозяин?
— Да, так теперь они называются, те, кто пришел и устроил нам все это, — он сделал неопределенный жест рукой, — те, кто нынче распоряжается Землей и окрестностями.
— А ведь я ничего не знаю об этом, — признался капитан Евгений. — После вторжения — период пустоты, а потом я как-то сам собой очутился здесь, на этом холме.
— К тебе разве не захаживали люди?
— Ты и твой приятель будете первым и вторым. Кстати, почему бы тебе его не пригласить сюда?
Резвый стоял внизу на дороге, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ждал. Валентин махнул ему рукой. Резвый побежал вверх по склону. Через минуту, запыхавшийся, тяжело дыша, остановился рядом,
