мое большое желание - это мир. 'Но передайте царю - пусть поспешит. Иначе мне придется взять Москву. Столица, занятая противником, похожа на непотребную девку... я не смогу уберечь ее от разрушения'. И еще я просил передать искренний совет 'моему брату, русскому царю': покинуть армию и как можно скорее. 'Я все время недоумеваю, что он делает в армии? Я - другое дело, это мое ремесло, - сказал я генералу. И объяснил свою заботу: - Я хочу воевать с сильным врагом'. Так я подчеркнул, что хочу воевать по рыцарским правилам. И что моя война так не похожа на варварскую войну без правил, которую ведет царь, заставляя меня идти по опустошенной земле...
В Смоленске у меня был выбор: прервать кампанию, как я и предполагал раньше, и остановиться в этом сожженном городе - обустроить его, доставить сюда продовольствие. Я даже сказал Коленкуру: 'Мы отдохнем здесь, укрепим свои позиции, я пополню армию поляками, и посмотрим, каково будет Александру!' Можно было также отойти назад и перезимовать в Вильно (как я задумал раньше), выписать туда из Парижа 'Комеди' и с удобствами перезимовать. А потом, объявив Польшу независимым государством, опять же призвать в армию благодарных, привычных к голоду и здешнему климату поляков... Я всегда говорил, что идти дальше Смолен-ска - самоубийство.
Император помолчал, потом продолжил:
- Почему я все-таки пошел? Я торопился закончить кампанию, ибо Париж - как женщина, его нельзя надолго оставлять... Но главное, - сказал он с какой-то странной болью, - близость Москвы. Она пьянила... Занять Москву, а оттуда повернуть на юг - в Индию. Ведь если русский царь решит заключить мир, этого уже никогда не будет! Надо было спешить, пока он не предложил мира... И я сказал маршалам: 'Не пройдет и месяца, как я буду в Москве. Поверьте, сражение не за горами, без него они не посмеют отдать столицу. И мы разобьем их! И через шесть недель получим мир. Впереди - слава!'
Я был прав - генеральное сражение было не за горами. Мы продолжали перехватывать письма де Местра и узнали, что в Петербурге теперь 'самое модное - ругать Барклая де Толли за его отступление'. Я давно этого ждал. Когда нация унижена, она всегда находит козла отпущения.
И вскоре де Местр с восторгом написал своему королю: все советовавшие отступать прогнаны царем, и главнокомандующим собираются сделать фельдмаршала Кутузова. Они оба были членами масонской ложи, и оттого Кутузов был особенно мил сердцу хитрого пьемонтца... И действительно, был назначен старик Кутузов (которому в каком-то сражении прострелили голову). И наконец де Местр сообщил: 'Все сведущие люди полагают генеральную баталию неизбежной'.
Я повеселел. Русские сами не выдержали своей страшной тактики! Они решили дать бой у стен Москвы - своей древней столицы. Кроме того, мы узнали, что русский царь последовал моему совету и уехал из армии. Кто-то из иностранцев-фаворитов (русские никогда не осмелились бы на это!) прямо сказал царю, что 'одно его присутствие выводит из строя тысячи человек, необходимых для его охраны'. Наконец-то они поняли, что любой говнюк во главе армии, даже этот одноглазый старик, которого я бил при Аустерлице, лучше их бездарного царя. И я сказал своим маршалам: 'Как видите, они со мной согласились во всем. Пусть царь носит военный мундир, но уберет в сундук свою бесполезную шпагу. Давайте готовиться к решительной битве, которую я вам предсказал'.
Отъезд царя спасал русских от многих его абсурдных решений. Все тот же де Местр написал прелестную фразу, над которой я много смеялся: 'Уважение к власти в России таково, что если император захочет сжечь Петербург, никому и в голову не придет сказать, что это повлечет за собой некоторые неудобства'. Он был прав - русские не могут возражать своему царю, ибо они слишком хорошие подданные. Страна рабов...
Я все чаще напевал в палатке. Из Парижа привезли несколько забавных новых романов, но я их теперь не читал. Я вновь был прежний. И маршалы повеселели. 'Император - сама энергия', - сказал герцог Эльхингенский* Коленкуру.
Однако тон писем де Местра меня настораживал. Мы приближались к Москве, а пьемонтец писал: 'Настроение в армии решительное. Да и разум говорит мне, что теперь Бонапарту не выбраться отсюда...' Они, видимо, хорошо знали о множестве могил, которые моя армия продолжала оставлять за собой - европейские желудки не выдерживали ужасной пищи. Знали и о дезертирах, которые по ночам покидали части... Великая армия таяла на глазах.
И, наконец, она состоялась - желанная битва под Москвой.
В тот день я хотел быть счастливым, но был... озабоченным. Я повелел выставить портрет Римского короля перед моей палаткой, мимо которой шла гвардия занимать боевые порядки. Но потом повелел убрать. Я чувствовал неискренность в приветственных криках. 'Сын австриячки' - так они его звали между собой... Мне донесли - кто-то уже болтал, что он-де принесет нам несчастье... что через него отомстит нам его двоюродная бабка - принесет гибель армии республики... Я повелел убрать портрет. И сказал: 'Ему слишком рано глядеть на после сражения...'
Я что-то предчувствовал - и оттого был в дурном настроении. Да, четыре месяца я жаждал этой битвы... и теперь не был весел! Я поймал себя на том, что странно бормочу: 'Военное счастье - продажная девка!'
Я надел свой счастливый мундир с орденом Почетного Легиона и крестом Железной Короны, долго натягивал сапоги... и вдруг ясно ощутил: старею... ноги пухнут... С трудом помочился... От простуды был заложен нос... Нет, не было обычной радости перед битвой! Подвели лошадь, я вскочил на нее... но тяжело... тяжело...
Я смотрел в подзорную трубу, как по равнине бежали в атаку маленькие фигурки. Взвился дымок - ударила батарея. Все-таки война - примитивное, варварское занятие, вся суть которого - в данный момент оказаться сильнее...
Но 'данного момента' все не было. Русские в тот день стояли насмерть. Они были неузнаваемы... нет, узнаваемы - Прейсиш-Эйлау! Клочки земли, усеянные мертвецами, переходили из рук в руки. Прибежал адъютант от Нея. Маршал умолял о подкреплении, просил ввести в бой гвардию. Я сказал: 'Он предлагает мне рискнуть остаться без гвардии за тысячи километров от Франции?'
В тот день победа оспаривалась с таким упорством, огонь был так губителен, что генералам приходилось платить своими жизнями, пытаясь обеспечить успех атак. Ни в одном сражении я не терял столько генералов... Моя артиллерия палила, кавалерия рубила, пехота шла в рукопашную, но русские не двигались с места. Они были, как цитадели, которые можно разрушить только пушками стреляя в упор!
Наступила ночь - русские не отступили. И только к рассвету они организованно отошли, оставив нам... двенадцать орудий! И это были все мои трофеи! Я велел отправить в Париж реляцию о победе, но я знал: русские не бежали! Мы не взяли ни одного знамени, не было пленных, одни мертвецы... Утром я прошел по полю сражения. Оно все было усеяно трупами и свежими могилами... Я узнал потом, что пятнадцать тысяч русских ополченцев всю ночь хоронили своих. И, только похоронив всех, они отошли.
Возвышенность за деревней находилась в центре нашей атаки. Теперь она вся была покрыта телами моих павших солдат... Помню, я спросил одиноко стоявшего на холме молоденького офицера, что он тут делает и где его полк. И он ответил: 'Здесь'. И показал на землю, усеянную синими мундирами.
Сколько погибло русских? Не знаю. Их ополченцы навсегда похоронили истину вместе с трупами. Мы же потеряли пятьдесят восемь тысяч солдат и сорок семь генералов. Русские должны были потерять намного больше... думаю, около ста тысяч. Целый народ погиб с обеих сторон. Но они были дома. А я - за тысячи километров от Франции.
Днем мы окончательно выяснили, что Кутузов отходит к Москве, и двинулись вслед за ним. Я жаждал продолжения боя. Но русская армия прошла через Москву и оставила нам город... правда, не посмев его сжечь, как Смоленск. Маршалы умоляли меня не входить в Москву, преследовать русскую армию, навязать еще одно сражение - добить одноглазого старика. Но я так ждал этой встречи со столицей Азии... загадочной Азии... И еще: я не мог дать тотчас новую битву. Непреклонность врага на поле боя надломила дух армии... я чувствовал это...
Шпионов в Петербурге у меня не было. Основным источником информации продолжали быть перехваченные письма де Местра. Из них мы узнали, что настроение в столице смутное. Мать царя и цесаревич Константин просили Александра немедля начать переговоры. Они меня боялись! Де Местр писал: 'У всех при дворе вещи упакованы. Все уже одной ногой в карете и ждут, когда Бонапарт сожжет Москву, после чего отправится к Петербургу'. Но в конце письма сообщал неприятное: 'Слава Богу, о мире ни слова. Царь полон решимости и отвергает все предложения о мирных переговорах, идущие от матери и брата'.
Почему я не пошел на Петербург? Дело тут не только в усталости истощенной, поредевшей армии.
