сообщников и сторонников! - Царский перст указующе замаячил перед вытаращенными глазами. -- Они льют воду на мельницу наших приграничных врагов на окраинах и поощряют их к набегам.
- Будьте уверены, ваше величество! - с апломбом проговорил офицер.- С божьей милостью мы в скором времени разгромим мусульманских разбойников в их собственном логове!
- Совершенно верно, ваше величество! - офицер таял, польщенный откровенностью батюшки-царя в державных вопросах, видя в этом знак августейшего расположения к собственной персоне. Ведь царь вряд ли стал бы откровенничать с иными из своих генералов и министров. Царь мог бы и с ним исчерпать аудиенцию односложными 'да-да', 'нет-нет'. А вот гляди, ведет разговор. Могла ли быть более великая честь и счастье?! Царь продолжал, словно обращаясь не единственно к нему, а ко всему воинству, опоре и стражу империи:
- Что значит - гибкая политика? - говорил император вслух.- Это значит, что надо по возможности разобщать и ссорить главарей разбойных отрядов. А сию 'кавказскую амазонку', то бишь Хаджар, надо схватить, заковать и доставить сюда. И я не премину представить ее на лицезрение европейским послам, дабы они удостоверились в том, с какими дикими племенами и народностями нам приходится иметь дело.
- Дальше, полагаю, этапом, в Сибирь...
- Вы бы довольствовались таким наказанием?
- Я представляю дело так: Гачаг Наби, посягнувший на незыблемые основы державы, заслуживает виселицы. А Хаджар - на каторгу!
- Гм... Вы делаете успехи,- покровительственно заметил царь-батюшка напыжившемуся офицеру.- Восточная политика империи требует от нас именно таких разборчивых действий. Почему мы, преисполненные решимости казнить разбойника, должны отправить его сообщницу-жену, представляющую не меньшую опасность, не на эшафот, а в Сибирь? Потому что наша 'исламская политика' обязывает нас считаться с установлениями пророка Магомеда, проводить различие между узницей и узником, проявлять снисхождение к женщине! Вот так-то, братец,прочувственно, с видом отеческой заботы проговорил император, кладя августейшую десницу на позолоченную спинку кресла.- На Востоке, по исламскому вероучению, существует пропасть между положением полов! Издревле на Кавказе властвует обычай особого отношения к женщине. Мне известно, что там у них женский платок, как парламентерский флаг, брошенный между ссорящимися, способен остановить обнаженные кинжалы, опустить нацеленные ружья, предотвратить кровопролитие!
- Хоть эта женщина и выступает против законов, участвуя в возмутительных разбойных действиях, мы должны, ваше величество, почитать вашу волю высочайшим для себя законом!
- Да, эту женщину можно упечь в ссылку и сгноить в Сибири за ее преступные деяния, но подводить ее под петлю, или под дуло на виду у всего мусульманского Востока не свидетельствовало бы о мудрости и разумности. К тому ж об этой восточной 'амазонке' сложены такие прочувствованные, душещипательные вирши, такие дифирамбы...- царь прошел за массивное бюро, полистал наскоро бумаги в папке, пробегая глазами свои резолюции и пометки, и нашел отрывок:
У Наби, говорят, голубые глаза.
Наш Наби для врага - наказанье, гроза,
Все его называют - Гачаг Наби,
Чья Хаджар посмелей, чем смельчак Наби!
...Да, да, друзья, в народе до сих пор уверены, что именно так эта аудиенция и происходила...
Император поднял голову, перевел дух с выражением иронического восхищения: 'Каково!' и уставился на казачьего офицера, то бишь, тайного осведомителя, который весь обратился в слух и всем видом показывал готовность умереть во имя царя-батюшки. И, в счастливом сознании этой готовности, с известной толикой верноподданической фамильярности, подступил и оперся о державный стол с резным изображением львиных лап. И эта фамильярность отнюдь не вызвала неудовольствия царя, а, напротив, пришлась ему по душе. Немало таких 'недреманных очей' разослал царь по империи, и его осведомительская сеть проявляла немалое усердие. Доносчик на доносчике сидел и доносчиком погонял! Они следовали за всеми и даже друг за другом неотступными тенями. Так и подобало, согласно исконному династическому разумению, так и следовало, без этого не сомкнуть было глаз в царских опочивальнях. 'Око' над 'оком'. И вот еще одно 'зангезурское'.
Запинаясь, под покровительственным царским взглядом, офицер проговорил:
- Ваше величество, очевидно, молва преднамеренно превозносит
разбойницу Хаджар.
- Да, сударь, седоглавый Кавказ хочет противопоставить эту новоявленную мятежную орлицу нашему двуглавому орлу!
Холеная императорская длань, сжатая в кулак, обрушилась на папку. Царь резко поднялся.
- Будьте решительны! Не раскисайте, как иные наши сердобольные князья-начальники, в душе оплакивающие декабристов. Не развешивайте уши перед стихоплетами, напичканными декабристской блажью. Не распускайте нюни! Уступать инородцам, веками владычествовавшими над нами, в пору слабости нашей страны, расколотой междоусобицами - значит предать Отечество!
- Так точно, ваше величество!
- Мы вовсе неспроста столь раздвинули границы империи...- царь подошел к карте империи, жестом подозвав собеседника.- Мы должны разить врагов вдали от родных земель.
- Клянусь: либо сложу голову в горах Кавказа во славу вашего величества, либо исполню со всей решительностью вашу высочайшую волю и возложенную на меня миссию!
- Могу тебя заверить: по исполнении моего повеления, когда 'татарский Пугачев' со своей амазонкой в железной клети будет доставлен сюда, в Петербург, собственноручно прикреплю к твоему мундиру высочайшую награду!
Вот такой донесли до нас эту сцену предания. И еще говорится в этих преданиях о том, что как ни боролась самодержавная власть против распространения песен о Га чаге Наби, как ни грозили сочинителям и исполнителям вырвать им язык, голову снести, не так-то просто было задушить голос народа. Эти песни кипели и бурлили, как зангезурские родники, разливались ручьями, гремели водопадами, оглашая округу, доносились до Гёрура, проникая даже в каземат, вдохновляя и окрыляя сердца соратников Наби и Хаджар, повергая в смятение их врагов, порождая смуту в рядах войск. Эти песни, исполнявшиеся под звуки саза, бесили императорское 'око'- Николая Николаевича. Но что делать, если даже император сам не волен был искоренить, уничтожить эти песни, заставить народ замолчать! Как же быть? Разве можно зашить в дело, упрятать в папку могучее громовое эхо, порожденное народным ропотом и гневом?
Глава десятая
Хаджар с бьющимся сердцем внимала песне, доносившейся из-за стен каземата.
Я в темнице своей глаз сомкнуть не могу,
На ногах кандалы, разомкнуть не могу,
Враг силен, одолеть и согнуть не могу.
Ты на помощь ко мне поспеши, Наби!
Каземат окружи, сокруши, Наби!
Жарко мне в каземате, болит голова,
Долго ль петь мне о скорби и боли слова,
Песнь мою повторяет людская молва.
Ты на помощь ко мне поспеши, Наби!
Каземат окружи, сокруши, Наби!
Как ни бесили тюремное начальство эти слова, слагавшиеся как бы от имени Хаджар, для нее самой они были животворными, и, слушая их, она чувствовала, как прибывают силы.
А следом неслись слова, вложенные народом в уста Наби. Бывало, внимая им, он поглядывал на своего верного Бозата, навострившего уши. И снова песня устремлялась к Гёрусу, проникала во мрак застенка.
Мой Бозат, конь мой верный, в бою начеку.
Смотрит соколом зорким, хорош на скаку.
Мне привычны винтовка и меч на боку!
Мчись, Бозат, передышки не зная,- беда!
В заточеньи моя дорогая, беда!
Губернатор, начальник! - строчй, доноси.
Только милости ты с Наби не проси.
Мчись, Бозат, до Хаджар ты меня донеси,
