Вот, скажем, вина мятежников. В чем они виноваты? В том, что мало работают? Нет. Совсем даже нет. В том, что много едят?
Нет! В том, что богато живут? Нет! В том, что шляются по кабакам и пропивают там нажитое потом других людей? Опять-таки - нет, нет и нет.
Так Что же?
Что видели эти несчастные в своей жизни, кроме того, что их избивали, бранили, оскорбляли и обворовывали? Что они видели хорошего?
Говорят- 'голодная курица видит во сне просо'. Может быть. А что видит во сне голодный человек? Кусок хлеба или миску каши из кукурузных зерен. А может, и этого он не видит, потому что, уставая до потери сознания, спит от зари и до зари тяжелым мертвым сном, где нет места сновидениям. Даже это развлече-' ние не для бедняка.
И тем не менее - как ни послушаешь господ, во всем виноваты именно эти, кого господа называют 'чернью', а мы назовем 'народом'.
Да, они виноваты, именно их среда породила такого героя и борца, как Наби, сына Ало. Виноваты, ибо именно из их среды вышла женщина, которую зовут Хаджар, дочь Ханали; но вот в том, что она, вместо того, чтобы одеть чадру, печь и нянчить детей, села на лихого скакуна и научилась на всем скаку простреливать папаху за триста шагов - в этом уже виноваты другие. Те, кто породили насилие, теперь должны испытать на себе, каково это. Но - какой шум поднялся бы, попробуй кто сказать нечто подобное в том обществе, которое называло себя 'обществом приличным', не говоря уж о тех, кто готов себя именовать 'высшим обществом'.
Как? Дать волю этим неучам, кочевникам, разбойникам? Да ведь они камня на камне не оставят от того, что создано веками до них! Все разобьют, испортят, растопчут! Нет, этого допустить нельзя. Ни здесь, ни в каком ином месте.
Нельзя допустить, чтобы русские мужики в лаптях и зипунах взяли в руки топоры и вилы, чтобы громить барские усадьбы. Нельзя допустить, чтобы фабричный люд, размахивая ломами и кувалдами, устремился бы в конторы заводоуправлений.
Нельзя, чтобы чернь, словно червь-древоточец, разъедала изнутри устои государства.
Никакой пощады!
Так сказал бы любой из обреченного класса, уже начинавшего предугадывать свою обреченность. Так думал и гянджинский генерал-губернатор, беспокойно расхаживающий по канцелярии между письменными столами, покрытыми фиолетовыми чернильными кляксами. И еще он пытался угадать, что именно происходит в это время в голове уездного начальника, выходца из тех же слоев, но отошедшего от славных заветов многих поколений барственных предков.
'О чем он сейчас думает? - спрашивал себя генерал-губернатор. - О чем? Может, он просто растерян и не может собрать путающиеся и разбегающиеся мысли? Может, он только и хочет, что угадать, почему на него разгневан генерал-губернатор.?
Может быть... Но тогда мне следовало поступить совсем не так, как я сейчас поступаю. Нужно было бы мне вновь просить помощи у моей ненаглядной Клавдии дабы пригласила она к себе эту уездную начальницу и поговорила бы с ней так, как только она, Клавдия, умеет. Пусть объяснит ей, сколь велика вина ее либерального супруга, который не только распустил здешних дикарей, но и способствовал тому, что волнения переросли все границы.
И если - так могла бы сказать Клавдия Петровна, - если я могу последовать в ваши захолустные края за своим мужем, изможденным теми несчастьями, которые валятся на нас-и по вашей вине, моя милая, потому что, как известно, муж и жена...- словом, вы меня понимаете - то почему вы не приметесь за своего супруга так, как того требует ситуация? О, моя дорогая, если бы вы, именно вы, вмешались вовремя, не парили бы кавказские орлы и орлицы так высоко в небесах, а нам бы не пришлось трястись в убогом экипаже по ухабистым, узким и пыльным дорогам Зангезура. 'Вы' - это я говорю потому, что нашим мужьям только представляется, что они проводят политику и принимают решения. Фактически это делаем мы, а они уже претворяют в жизнь то, что замышлено нами...
Вот так могла сказать княгиня Клавдия!
Размышляя подобным образом, князь уже и не видел как бы крамолы в своем ясном признании, что губернией на деле руководит не он, а молодая, энергичная и умная княгиня. Такой порядок вещей стал для него настолько привычным, что не вызывал ни раздражения, ни огорчения. Более того, он и не видел препятствий к тому, чтобы тем же способом решались дела и в уездах губернии, потому что опыт показывал - женщины эмоциональнее и решительнее, а именно эти качества необходимы, если уж тебе выпало управлять Востоком.
Да, сложная задача стояла перед генерал-губернатором. Но ключ к ее решению должен быть найден. Иначе о последующих победах и помышлять нечего.
Глава сорок четвертая
Как мы уже говорили, полковник Белобородое не ждал ничего хорошего от жизни.
Он понимал со всей ясностью, что грозная лавина, зародившаяся где-то в одном из петербургских покоев императора, прошумев через Тифлис и Гянджу, вскоре настигнет и его, уездного начальника, так что дай только бог унести живым ноги. Раскаты приблизившейся вплотную грозы он ощущал вполне явственно.
Нужно сказать, что, случись беда в других обстоятельствах, Белобородое тоже не подумал бы принять ее тяжесть на свои плечи, дабы оградить и охранить своих подчиненных. И от него можно было ждать приступов начальственного гнева. Но он знал меру. Он признавал за своими подданными, вплоть до самых сирых и неимущих, определенные человеческие права. В этом была его сила - И его слабость одновременно.
Слабость потому, что главным мотивом, который звучал в той политике которую проводило царское правительство, был один напев: дайте подати!
Брать надо у всех - у старого и малого: выкладывайте подати!
Брать, даже если знаешь, что у того, у кого берешь - и отобрать уже нечего, все равно: выкладываете подати!
Брать, даже если у обираемого не останется даже на житье: выкладывайте подати!
Умрите, но выкладывайте!
Отдай то, что заработал - то, что не заработал; отдай то, что сеял - и чего не сеял; отдай каждый росток, поднявшийся из земли, и тот, что не поднялся!
Подать царю, подать помещикам, подать духовенству! Подать дервишам и муллам! Давайте, давайте, давайте!
Иначе вас растопчут - и пройдут по вас, не заметив.
Давайте! Давайте! Давайте!
... Кого бы ни грабили - в конечном счете, платит за все народ. Люди с мозолистыми руками, обутые в худые чарыки. Но ведь - при всей своей сирости и убогости - это ведь тоже люди. И у их огромного терпения есть предел. И горе, когда он наступит!
Когда хворост сложен и высох - всегда найдется кому запалить костер. Не будет Гачага Наби - будет Гачаг Хаджар. Не она - так Томас! Или Аллахверди! Или Карапет! Найдется тот, кто высечет искру!
Беда Белобородова в том, что он все это понимал. Конечно, будучи уездным начальником, он волей- неволей участвовал в грабежах. Но делал это с оглядкой и неохотой. Чем дальше, тем чаще он задавал себе один и тот же вопрос:
- А во имя чего? И сколько золота можно вообще добыть из человеческой крови? Сколько серебра можно выжать из слез человеческих? Неужели этому нет конца...
Однако - выхода из положения он найти не мог. И не мудрено. Все же он рожден был в княжеской семье, прошел долгую службу у царя. Дальше смутных вольнолюбивых идей он никак не мог подвинуться. А жизнь подталкивала к суровым решениям, к которым уездный начальник был явно не готов.
Противоречия, в которых он запутался, не давали ему возможности целенаправленно действовать. Проекты реформ, которые он посылал по инстанциям, оставались безответными; смутные речи, которые он позволял себе в присутствии самых близких людей, порождали неблагоприятные слухи и подрывали его репутацию в губернии и уезде. Но решиться на что-либо большее полковник явно был не в состоянии. Нельзя, увидев хоть раз картину горькой
