и слабеют, так бессмертные должны осознавать, что они становятся сильнее, чем могут себе представить. Но сейчас одна только мысль об этом выводила его из себя.
И часа не прошло с тех пор, как Сантино и Пандора помогли ему выбраться из ледяной ямы, а теперь можно подумать, что ничего этого не было, что он не пролежал там, раздавленный и беспомощный, десять ночей, осаждаемый кошмарными снами о близнецах. Но теперь уже ничто не будет, как раньше.
Близнецы. Там, в доме, их ждет эта рыжеволосая женщина. Ему говорил Сантино. Миль тоже это знает. Но кто она? И почему ему не хочется узнать ответ? Почему это самый мрачный час его жизни? Его тело полностью исцелилось, вне всякого сомнения; но что излечит его душу?
И Арман здесь – в этом странном доме у подножия горы. Арман... После стольких лет? Сантино рассказал ему и об Армане, и о том, что Луи и Габриэль остались в живых.
Миль изучающе смотрел на него.
– Он ждет тебя, – сказал он. – Твой Амадео. В голосе его не прозвучало ничего, кроме уважения и симпатии.
И из огромного хранилища воспоминаний, с которыми Мариус никогда не расставался, всплыл давно позабытый момент, удивительный в своей ясности: посещение Милем венецианского палаццо в благополучные годы пятнадцатого века, когда Мариус и Арман были так счастливы. Тогда Миль впервые увидел смертного мальчика, работавшего с другими подмастерьями над фреской, которую незадолго до этого Мариус доверил их еще неопытным рукам. Странно, как живо вспомнились запахи: яичной темперы, свечей и тот знакомый запах – в воспоминаниях отнюдь не неприятный, – который довлел над всей Венецией, запах гниения, темных вонючих вод каналов. «Ты хочешь сделать его одним из нас?» – спросил тогда Миль. «Когда придет время, – с оттенком легкого презрения в голосе ответил Мариус, – когда придет время». И года не прошло, как он совершил эту оплошность: «Иди ко мне, дитя, я больше не могу без тебя жить...»
Мариус пристально смотрел вдаль, на дом.
«Мой мир рушится, а я думаю о нем – о моем Амадео, моем Армане».
Внезапно охватившие его чувства были одновременно и сладкими и горькими; похожие эмоции вызывала в нем музыка – гармоничные оркестровые мелодии последних веков, трагическое звучание так любимых им произведений Брамса и Шостаковича.
Но у него не было времени насладиться этой встречей. Не было времени почувствовать тепло, обрадоваться, сказать Арману все, что он хотел сказать.
В сравнении с тем, что камнем лежало у него на душе, горечь казалась чувством мелким и поверхностным.
«Я должен был уничтожить их, Мать и Отца! Должен был всех нас уничтожить!»
– Благодарение богам, – сказал Миль, – что ты этого не сделал.
– Отчего же? – спросил Мариус. – Отчего?
Пандора вздрогнула, и он почувствовал, как ее рука легла ему на талию. И почему он так из-за этого злится?. Он резко повернулся к ней, намереваясь ударить ее, оттолкнуть. Но то, что он увидел, заставило его остановиться. Она даже не смотрела на него, а лицо ее было таким отрешенным и утомленным, что он с новой, еще большей силой почувствовал собственную усталость. Ему хотелось плакать. Благополучие Пандоры всегда было важнейшим элементом его собственного существования. Ему не хотелось быть рядом с ней – лучше вообще к ней не приближаться, – но он должен был знать, что она где-то есть, что она жива, что они, возможно, еще встретятся. При виде Пандоры он исполнился дурных предчувствий. Если он испытывал горечь, то Пандора пребывала в полном отчаянии.
– Пойдем, – с изысканной учтивостью произнес Сантино, – нас ждут...
– Знаю, – ответил Мариус.
– Ох, ну и хороши же мы, все трое! – вдруг прошептала Пандора. Она выглядела измученной, хрупкой, изголодавшейся по отдыху и сну, но обхватила Мариуса еще крепче.
– Я могу идти без посторонней помощи, благодарю покорно, – сказал он с не свойственным ему стремлением сделать гадость – и кому? Той, кого он любил больше всех на свете.
– Так пойди прогуляйся, – ответила она. На секунду он заметил частичку ее прежнего тепла, даже искру ее прежнего юмора. Она легко подтолкнула его и одна направилась к дому.
Горечь. Он шел за ней, а мысли его были полны горечи. Этим бессмертным пользы от него не будет. Но он шел вместе с Милем и Сантино к лившемуся из окон свету. Секвойи погрузились во мрак; ни листочка не шелохнулось. Но воздух здесь чистый, пахнет свежестью и не такой колючий, как на севере.
Арман... При одной только мысли о нем Мариусу хотелось плакать.
Затем он увидел, как в дверях показалась женщина. Сильфида с длинными, вьющимися рыжими волосами, в которых играл свет.
Он не остановился, но инстинктивно почувствовал страх. Определенно, она не менее древняя, чем Акаша. Бледные брови сливались с сияющим лицом. Рот совсем лишен красок. А глаза... Глаза не ее. Нет, их забрали у смертной жертвы, и они уже сейчас ее подводят. Видит она явно не очень хорошо. Так вот она кто... Ослепленная сестра из сна! И тонкие нервные окончания в похищенных глазах причиняют ей боль.
Пандора остановилась у нижней ступеньки.
Мариус прошел мимо нее и поднялся на крыльцо. Он встал перед рыжеволосой женщиной, пораженный ее ростом – она была не ниже, чем он сам, – и изящной симметричностью ее похожего на маску лица. На ней было длинное свободное платье из черной шерсти с высоким воротником и широкими рукавами, свободными складками ниспадавшее из-под узкого пояса – плетеного черного шнура, который охватывал стройное тело чуть ниже небольшой груди. Удивительно красивое платье. Благодаря ему лицо женщины в обрамлении рыжих волос кажется еще более светлым и отстраненным – маска, скрывающая внутреннее пламя.
Но помимо этих простых атрибутов, которыми она в том или ином виде обладала уже более шести тысяч лет, было и еще чему удивиться. Его поразила энергия этой женщины. Она выглядела бесконечно гибкой и невероятно опасной. Неужели это настоящая бессмертная? Та, что никогда не засыпала, никогда не умолкала, никогда не поддавалась безумию? Та, что с трезвым рассудком размеренным шагом проходит сквозь все тысячелетия с того момента, как появилась на свет.
Она дала ему понять, что это именно так.
Ее неизмеримая сила светилась раскаленным пламенем; но он чувствовал в ней природную непринужденность и восприимчивость цепкого ума.
Однако, как же истолковать выражение ее лица? Как понять, что она на самом деле чувствует?
Он нее веяло глубинной, мягкой женственностью, загадочной, как и все в ней, нежностью и незащищенностью, которые у него ассоциировалась исключительно с женщинами, хотя иногда он обнаруживал эти качества и у совсем юных мужчин. В снах ее лицо буквально лучилось нежностью; теперь она стала невидимой, но никуда не исчезла. В другое время он мог бы поддаться ее чарам; теперь же он просто отметил это, как отметил ухоженные, покрытые золотым лаком ногти и драгоценные кольца.
– Все эти годы ты знала о моем существовании, – учтиво заговорил он на древней латыни. – Знала, что я – хранитель Матери и Отца. Почему же ты не пришла ко мне? Почему не рассказала, кто ты такая?
Прежде чем ответить, она надолго задумалась, устремив взгляд куда-то вдаль и словно не видя тех, кто стоял сейчас рядом.
Сантино испытывал ужас перед этой женщиной, хотя прекрасно ее знал. И Миль тоже ее боялся, хотя, вероятно, несколько меньше. Казалось даже, что Миль любил ее и по-своему, раболепно, был к ней привязан. Что касается Пандоры, то она просто насторожилась. Она придвинулась к Мариусу, словно в любой ситуации хотела быть возле него, что бы он ни собирался сделать.
– Да, я о тебе знала, – внезапно заговорила женщина на современном английском. Но голос ее определенно был голосом одной из сестер – слепой, которая выкрикивала имя немой Мекаре, когда разъяренная толпа запирала их обеих в каменные гробы.
«Наши голоса не меняются», – подумал Мариус.
Когда она заговорила снова, в по-прежнему молодом и красивом голосе звучала сдержанная мягкость.
