зерно вручную, а они молотят машинами и веют веялкой. Вы отдыхали только по большим праздникам. Может быть, потребности возрастают вместе с довольством. И, может быть, в конечном счете, Филипп, сейчас народ не счастливее, чем был прежде.
- Похоже на то, потому что молодые бросают деревню и идут в Париж: хотят сытно пожить. И если им повезет, они выбиваются в люди. А те, кто остается, должны работать день и ночь. Если они трезвые и работящие, они кое-как устроятся и сумеют прикопить на старость корочку хлеба.
- Не жирно!
- С голоду не умирают, - говорит Филипп.
- Умирают, да только медленнее. Не кажется ли вам, Филипп, что все зло в том, что у одних слишком много, а у других слишком мало?
- Нужно же, чтобы были богатые!
- Почему нужно, Филипп?
- Потому что так было всегда.
- А почему не ваш черед быть богатым? Ваш отец был бедняк. Вы бедны, ваши сыновья и внуки будут бедными. Почему?
- Потому что так уж устроено.
- Было бы по-другому, если бы вышел случай.
- Он не выходит.
- Вы можете протестовать против такой несправедливости.
- Показали бы они мне! - говорит Филипп.
- Как знать! Кричите громче, и богатые поделятся с вами.
- Они не дураки. На их месте...
- Ну, по крайней мере, они отдадут свои излишки.
- Если даешь человеку деньги, - говорит Филипп, - или что-нибудь другое, - кончается плохо. Я, например, бы пропал.
- Вы могли бы жить в богатстве, как и другие.
- Нет, нет.
- Почему же, Филипп, упрямец вы этакий? Ну, почему, почему?
- Потому что другие и мы - это две вещи разные.
Вот и вся его песенка: существуют две породы людей - бедные и богатые. Он не принадлежит к породе богачей. На что проще?.. Невозможно своротить его с этой мысли.
VII
С девяти часов деревня засыпает в тишине.
Не видать даже заблудившейся собаки.
На улице только одна луна. Она здесь ни к чему: льет свой белый свет, который сейчас никому не нужен, и зря теряет время, освещая пустынную улицу, закрытые ставни, какие-то предметы.
Но в полночь простуженным голосом жалуется на что-то засов, отворяется дверь, и выходит Филипп, босой, в рубашке, в шерстяном колпаке. Он зевает, потягивается, подставляет грудь свежему ветерку и смотрит на луну, удивляясь, что она все еще полная, хотя, сколько он ее помнит, она на его глазах растет и уменьшается.
Он проходит через двор, идет к низенькой стенке, за которой навален навоз для удобрений, и скорее по привычке, чем из экономии мочится здесь.
Он не тотчас же идет домой, он тянет тишину, как напиток.
Стучит еще одна задвижка, еще одна дверь отворяется, и кузнец, проснувшийся по той же самой причине, выходит из дома. Он надел фуфайку и сабо. Первым делом он взглядывает на луну:
- А хороша!
Больше он не произносит ни слова.
Он мочится.
Затем появляются плотник, трактирщик, Ганьяр и Ферне, - все они торопятся по своим делам.
Похоже, будто все они уговорились здесь встретиться.
Ничего подобного. Они просто просыпаются среди чистой летней ночи. Они оставляют на минуточку жен дома и предпочитают им природу.
Они с удовольствием видят друг друга и обмениваются редкими словами, которые раздаются так звонко, что они и сами удивляются. Они не шутят, слова плохого не скажут. Они медлят идти спать. Им незачем торопиться. Они не любят своих постелей.
- А фермера нету... Не умер ли?
Выходит, опершись на палку, Жером, самый старый во всей деревне. Напрасно дочь твердит ему вслед:
- Папаша, да вы простынете. Вы бы хоть штаны надели...
Он упрямится и скорее погибнет, чем уступит по слабости характера.
Остальные дружески желают ему спокойной ночи.
Но он очень занят и ничего не отвечает.
Он степенно отправляет самые мелкие жизненные акты, и луна не в силах его отвлечь.
Он кончил. Все кончили.
- До завтра!
- Вернее сказать - до сегодня.
Идут лениво по домам, хлопают двери. Последняя задвижка приглушенно вскрикивает.
Луна остается теперь одна, она еще бесполезнее, чем всегда. Тишина такая, что ее может спугнуть вскрикнувшая во сне коноплянка.
VIII
Мадам Филипп все еще взволнована и горда, потому что ей нанесла визит мадам Деланж, богатая помещица.
- Клянусь, правда, - говорит она мне.
- Поздравляю вас, мадам Филипп. А когда вы удостоились этой чести?
- Сегодня утром я возилась по хозяйству, вдруг вижу: входит ко мне красивая дама. Я не знала, куда деваться. А она мне: 'Здравствуйте, мадам Филипп. Я проходила мимо и вот зашла к вам в гости на минуточку'. Я опомнилась и говорю: 'Вы очень любезны, сударыня'. Предложила ей стул. 'Нет, говорит, спасибо, я не устала'. А сама тяжело дышит, а не садится и на все так и смотрит. И на стены, и на часы, и на кровать, расспросила, как старик, как ребята, какие нынешний год ожидаются рожь, сено, фрукты. И все говорит, говорит; я отвечать не успевала прямо; потом собралась. 'До свиданья', говорит и ушла.
- Так быстро?
- Прямо вот так и ушла.
- Что-то странно.
- Да, странно. Кто бы мог подумать, что такая знатная барыня зайдет в хижину такой беднячки, как я.
- Никто, мадам Филипп, и, сколько бы я ни думал, я никак не могу себе это объяснить. Не знаю, что за причина такая.
- Причина? Мадам Деланж объяснила мне. Она хотела меня видеть из любезности, просто так.
- Вы в этом уверены?
- Ведь никто ее не заставлял. Я-то ее не приглашала.
- И вы думаете серьезно, мадам Филипп, что это был настоящий визит?
- А почему бы и нет? Конечно, маленький визит, мимоходом. Я думаю так: мадам Деланж прогуливалась, погода хорошая, настроение у нее хорошее, заметила она меня и говорит: 'А ведь я не была еще в хижине у Филиппов. Дай-ка зайду, посмотрю, как они живут, а им это будет приятно'.
- А вам лестно?
- Что же мне, расстраиваться, что ли, что она не гнушается мной? Но, должно быть, она подумала, что я плохо воспитана. Совсем забыла у нее спросить, не хочет ли она напиться. И ушла она как-то быстро. Мне бы нужно за ней побежать, да я не посмела.
- Вы говорите, что она тяжело дышала?
- Да, и вся красная была от жары.
- Скажите-ка, мадам Филипп, когда она вошла, вы на дороге ничего не заметили?
- Ничего.
